«В конце концов это доведет тебя до несчастья», — однажды предсказал он. Наверное, Штеен был прав, но в то время я еще не исчерпал свой запас везения. С каждым вылетом я набирался опыта. Очень многим я обязан Штеену, и мне крупно повезло, что я летал с ним.

Однако в первые недели было несколько случаев, когда начинало казаться, что его мрачные пророчества вот-вот сбудутся. Во время атаки с бреющего полета дороги, по которой двигались русские, зенитным огнем был поврежден один из наших самолетов. Он был вынужден совершить посадку. Пикировщик нашего товарища сел на небольшую полянку, с трех сторон окруженную кустарником и русскими солдатами. Экипаж укрылся за самолетом. Я мог видеть, как очереди русских пулеметов поднимают фонтанчики песка. Если не подобрать летчиков, они наверняка погибнут. Но красные уже совсем радом с ними. Какого черта! Я должен их забрать. Я выпустил закрылки и уже начал заходить на посадку. В кустарнике мелькали светло-серые гимнастерки Иванов. Банг! Пулеметная очередь попала в мой мотор! Теперь не было смысла садиться на поврежденном самолете; если мы сделаем это, то уже не сможем взлететь. Мои товарищи поняли это. Когда я улетал, они махали мне руками. Мотор громыхнул, как сумасшедший, но все-таки заработал, и самолет начал медленно набирать высоту. Масло залило лобовое стекло кабины, и я ждал, что в любой момент заклинит один из цилиндров. Если это случится, мотор встанет окончательно. Подо мной были красные. Солдаты бросились на землю, когда мой самолет пролетал над ними, но некоторые все-таки стреляли по мне. Наша эскадрилья поднялась уже метров на 300 и оказалась вне досягаемости для винтовок. Мотор моего самолета отказал, как только я подлетел к линии фронта, там я и совершил посадку. На аэродром я добрался на грузовике.

Как раз в этот день к нам прибыл фенрих Бауэр. Я знал его со времен моей службы в резервной эскадрилье в Граце. Позднее он отличился в боях и оказался одним из немногих, кто пережил эту ужасную войну. Но день его прибытия оказался для нас несчастливым. Я повредил правое крыло своего самолета, когда выруливал на взлет в густых клубах пыли. Не было видно решительно ничего, и я столкнулся с другим самолетом. Это означало, что я должен поменять самолет, но на аэродроме больше не было ни одной машины. Механики сказали мне, что на нашем старом аэродроме в Улле стоит поврежденный самолет, с которого можно снять исправное правое крыло. Взбешенный Штеен обрушился на меня: «Ты можешь лететь, лишь когда отремонтируют твой самолет, и не раньше!» Сидеть на земле было тяжелым наказанием. Каким-то образом я все-таки принял участие в последнем дневном вылете, а потом сразу полетел в Уллу. 2 механика другой эскадрильи, базировавшейся там, помогли мне. В течение ночи с помощью пехотинцев мы сняли с поврежденного самолета крылья. На свой аэродром мы вернулись в 3 часа утра. Всем нам требовался отдых. Я сообщил, что вернулся на исправном самолете вовремя, чтобы участвовать в первом вылете, назначенном на 3.30. Командир поморщился, покачал головой, но возражать не стал.

Через несколько дней я был переведен на должность инженера 3-й группы, и мне пришлось попрощаться с 1-й эскадрильей. Штеен ничего не мог сделать, чтобы помешать моему переводу в другое подразделение, и я стал ответственным за техническое обслуживание самолетов III./StG2. Едва я прибыл к новому месту службы, как командир группы покинул часть, и на его место прибыл новый. И кто это был, как вы думаете? Капитан Штеен! Удача не оставляла меня.

«Как вы теперь видите, ваш перевод — не настолько большое несчастье, как могло показаться сначала. Да, рискованно слишком легкомысленно относиться к воле провидения», — сказал Штеен, приветствуя меня. Когда он впервые присоединился к нам в офицерской столовой в Яновичах (громкое название для простой палатки), имел место небольшой переполох. Прямо на наших глазах старый унтер-фельдфебель попытался заправить свою зажигалку из большой канистры с бензином. Он пытался сделать это, наливая бензин из горлышка канистры прямо в зажигалку. Разумеется, он облил бензином все вокруг, а потом щелкнул зажигалкой, чтобы проверить, как она работает. Последовал ужасный взрыв, пламя ударило фельдфебелю прямо в лицо. Наказание за проступок оказалось немедленным. Ведь это был пустой расход драгоценного бензина. Многие местные старухи с радостью меняли пяток яиц на небольшое количество бензина. Разумеется, это было строжайше запрещено, так как у бензина было много иных полезных применений, кроме перегонки самогона, которой занимались эти старухи. Даже одна капля зелья, которое они готовили, обжигала горло как огнем. Вопрос привычки. Алтарь деревенской церкви был превращен Советами в кинотеатр, а притвор — в конюшню. «Разные люди — разные нравы», — сказал капитан Штеен с усмешкой.

Мы совершили множество вылетов для ударов по русским войскам на большом шоссе, ведущем из Смоленска в Москву. Оно было буквально забито бесчисленными русскими машинами. Танки и грузовики стояли бок о бок практически вплотную, часто тремя параллельными колоннами. «Эта масса техники обрушится на нас…» Атака этой соблазнительной цели не представляла никаких сложностей. Через несколько дней шоссе оказалось забито грудами обломков. Наши армии продолжали неотвратимо наступать. Вскоре мы уже взлетали из Духовщины. Этот городок чуть севернее железнодорожной станции Ярцево позднее стал местом ожесточенных боев.

Несколько дней спустя «Рата» спикировал сверху на наш строй и протаранил Бауэра. Русский истребитель разбился, но Бауэр сумел долететь до своего аэродрома на тяжело поврежденном самолете. В тот же вечер московское радио разразилось панегириком в честь какого-то старшего лейтенанта, который «протаранил и сбил свинского «Лаптежника». Радиопередача была отчасти правдивой, и все мы еще с детства любили слушать сказки.

Примерно в 3 километрах от нас армия готовилась начать новое наступление. Поэтому приказ перебазироваться в другое место оказался совершенно неожиданным. Наш новый аэродром назывался Режицы и находился примерно в 150 километрах на запад от озера Ильмень. С рассвета и до заката мы поддерживали наступление пехоты на востоке и севере.

Летом в Режице слишком жарко. В промежутках между полетами мы валялись в своих кроватях в прохладных палатках. Наш командир тоже жил вместе с нами. Мы почти не разговаривали, однако все чувствовали, что между нами установилось некое внутреннее взаимопонимание. Наши характеры были очень схожими. Вечером, после окончания полетов, он уходил в лес или в степь. Если я не сопровождал его, то обычно занимался спортом. Я либо поднимал штангу, либо совершал длинные забеги вокруг аэродрома. Каждый находил свой собственный способ отдохнуть и расслабиться после тяжелых полетов, чтобы быть свежим и бодрым на следующее утро. После этого мы устраивали небольшие посиделки в нашей палатке. Он не слишком любил выпивку и не пытался напоить меня, так как я не пил вообще. Немного почитав, он останавливал взгляд на ком-нибудь из пилотов и спрашивал: «Ну что, Вейнике, похоже, что ты слишком устал». И прежде чем кто-либо успевал возразить, он добавлял: «Хорошо, давайте спать».

Поэтому мы ложились спать довольно рано, что меня вполне устраивало. «Живи и позволяй жить другим» — было его девизом. Предыдущий опыт Штеена походил на мой собственный. Он хорошо использовал этот опыт и решил стать для своих летчиков более хорошим командиром, чем те, у которых он сам служил. Одно его присутствие во время боевых вылетов оказывало на нас исключительно благотворное влияние. Он так же не любил плотный зенитный огонь, как и все мы, но какой бы сильной ни была ПВО объекта, это не могло заставить Штеена сбросить бомбы с большой высоты. Он был прекрасным товарищем и исключительно хорошим офицером и первоклассным пилотом. Такое сочетание превосходных качеств можно было встретить крайне редко. Со Штееном летал самый старый из стрелков группы — обер-фельдфебель Леманн. Зато со мной летал самый молодой — ефрейтор Альфред Шарновский. Альфред был тринадцатым ребенком в крестьянской семье из Восточной Пруссии. Он был очень молчалив, и, вероятно, поэтому ничто не могло вывести его из равновесия. Когда он сидел в кабине позади меня, я никогда не думал о вражеских истребителях. Ни один Иван не мог состязаться в меткости с Альфредом.