что прогулка до завтрака может помочь немного спустить пар. Осторожно двигаюсь в темноте. Печь едва горит, я добавляю дров, и огонь проливает свет на спящую женщину. Какого черта…

На ней моя рубашка!

Мой первый инстинкт, когда я вижу, как она свернулась калачиком в моей сине-черной фланели — сорвать её с ее тела и заорать: «Это мое!»

Мой детский терапевт назвал бы это спусковым крючком. Сказал бы, что я должен осознавать свои повышенные эмоции и реагировать конструктивно, а не разрушительно.

Я никогда не умел делиться.

Когда я скитался между приемными семьями и детскими домами, меня постоянно дразнили и мучили за то, что я не такой, как все. Все, что у меня было — мои скудные пожитки, — я мог унести в рюкзаке. Когда другие дети пытались украсть то немногое, что у меня было, я избивал их до потери сознания. Меня выпроваживали из большего количества приемных семей, чем я могу сосчитать, за то, что заставлял детей истекать кровью.

Мои вещи были единственной постоянной частью моей жизни — до тех пор, пока мой биологический отец не решил, наконец, заявить на меня права. Один из моих новых братьев однажды попытался дотронуться до моих вещей. Я сломал ему нос. Никто из них больше не прикасался к моим вещам.

Тянусь за винтовкой и сжимаю холодный стальной ствол. Я стараюсь избегать ее, но мой взгляд возвращается к спящей девушке. Ее губы приоткрыты, грудь поднимается и опускается. Затем я хватаю нож и засовываю его в задний карман. Веки девушки трепещут во сне, и я задаюсь вопросом, чувствует ли она угрозу, даже находясь в безопасности своих снов. Отвожу взгляд, хватаю куртку и вылетаю из хижины.

Гром грохочет за темными тучами, которые скрывают восходящее солнце. Стараясь как можно больше дистанцироваться от этой женщины, я бегу трусцой по сырому лесу, дыхание вырывается клубами белого пара.

Эта женщина забрала гораздо больше, чем мои основные ресурсы, время и энергию. Ее присутствие мешает всему, ради чего я прихожу сюда. Вся моя жизнь, средства к существованию и будущее зависят от моего побега, и ее вмешательство может иметь разрушительные последствия.

Она не может быть здесь.

И должна уйти.

Мне нужно избавиться от нее.

ПЯТЬ

ДЖОРДАН

В течение следующих нескольких дней я сплю больше, чем бодрствую.

Гризли Адамс будит меня односложными требованиями и минимальным зрительным контактом.

— Таблетки.

— Еда.

— Уборная.

Я покорно повинуюсь, чтобы быстрее вернуться в страну снов, с надеждой, что проснусь исцеленной и готовой уйти отсюда. Течение времени становится бессмысленным и измеряется только содержимым в моей миске.

Проглотив последний кусок густой овсянки, я знаю, что уже утро, и пытаюсь снова заснуть. Но впервые за несколько дней не могу.

Мне надоело лежать на спине, и я пытаюсь сесть. Ребра уже не так болят, но мышцы ноют от сна на безжалостном деревянном полу. Я сажусь у стены и смотрю на книги, стоящие на ближайшей полке. «Над пропастью во ржи». «Великий Гэтсби». «Повелитель мух». Я не читала книгу, но видела фильм. Я бросаю взгляд на Гризли, который, как всегда, сидит за маленьким столиком спиной ко мне. Интересно, читал ли он ее?

«Моби Дик». «Потерянный рай». «Полное собрание сочинений Уильяма Шекспира». Удивительно. Гризли читает Шекспира?

— Ты все это читал? — Мой голос звучит, как гравий, волочащийся по битому стеклу. Сколько времени прошло с тех пор, как я его использовала?

Его большое тело остается неподвижным, но мышцы напрягаются, как будто мой голос раздражает его нервы. Секунды молчания тянутся между нами, прежде чем он утвердительно хмыкает. Или, по крайней мере, я предполагаю, что это утвердительно.

— Шекспир, да? — Я возвращаюсь к чтению корешков из его потрепанной библиотеки. — «Последний из могикан». Книга как будто об этом месте. Кажется, в этих горах жило племя могавков.

Еще одно ворчание, на этот раз более раздраженное.

— Ирокезов. — Его голос такой глубокий и ворчливый, что я задаюсь вопросом, не ослышалась ли я, потому что…

— Что?

Мужчина прочищает горло, и его плечи напрягаются вокруг ушей, как будто ему больно говорить со мной.

— Ирокезы жили в этих горах. Их племена включали могавков. Не могикане.

— Я думала, это одно и то же. Например, как людей, живущих в Канаде, называют канадцами.

— Нет.

— Хм… век живи — век учись, — говорю я, в основном себе, и замечаю, что получила от него ответ, когда он почувствовал необходимость меня поправить. — Какой сегодня день? — Я жду ответа, который так и не приходит, и задаюсь вопросом, не следит ли он за временем. В конце концов, зачем ему это? Не то чтобы ему нужно было на работу или на самолет. — Как давно я здесь?

— Неделю.

Ответ пришел достаточно быстро. Мужчина явно считает эти дни. Он не единственный, кто с нетерпением ждет того дня, когда мы расстанемся.

— Сегодня я чувствую себя намного сильнее. — Я надеюсь убедить его, что у нас общая цель — вытащить меня отсюда к чертовой матери.

Мужчина продолжает молчать, и я возвращаюсь к книгам.

— Могу я прочитать одну?

Ответа нет.

Протянув руку, снимаю с полки «Последнего из могикан» и, сдув тонкий слой пыли, открываю книгу.

АЛЕКСАНДР

Я все еще не могу смотреть на неё. Особенно когда на ней моя рубашка.

На следующее утро после ее первого опыта с уборной я подумал, что прогулка за свежим кроличьим мясом отвлечет меня от мыслей о ней в моей одежде. По незнанию я совершенно не осознавал, как повлияет на меня вид ее в моих спортивных штанах и рубашке.

То, что началось как знакомая ярость от того, что вижу другого человека в своих вещах, использующего мои ограниченные ресурсы, превратилось в тихое раздражение. Полагаю, что из-за того, что она в основном спала, я не мог спорить и заставить вернуть мне мои вещи. Чего я ожидал от нее, ходить голой?

Весь день я готовил тушеного кролика и стирал ее грязную и окровавленную одежду, чтобы ей было во что переодеться. У меня было намерение заставить ее переодеться в свои собственные вещи. Но потом я мельком увидел что-то бледное и нежное, спрятанное под ее одеждой. Бледно-голубые кружевные трусики. Что-то в этой мягкой женственной ткани изменило мое представление о женщине на моем полу. Она была свирепой и раздражающей и использовала мои вещи, но все еще была беспомощной и хрупкой, и, несмотря на ее отношение, очень уязвимой.

Это не меняет того