— А что, прикольно, — улыбнулся Парис. — С огоньком была штучка. Мартини будешь?

— Давай, — помедлив, ответила Геката. — Двойной.

Из-за барной стойки Парис заметил, как сестра с отрешенной задумчивостью созерцает спящую.

— Что это с тобой? Никак запала?

— Да нет, так, архитектоникой любуюсь, — отвлеченно отозвалась Геката. — Кинь, наверное, в мартини оливку. Или киви кусочек.

Разметавшаяся на постели девушка лет двадцати была загорелой, полногрудой, с пышной гривой вьющихся рыжих волос, с веснушками и несколькими затейливыми татуировками на теле: китайские богдыханчики и кельтский по виду орнамент. Полная противоположность Гекате: изящной узкобедрой стройняшке с белейшей кожей, волосами снежного атласа и лицом, на котором ярко выделялись лазорево-синие глаза, — словом, не какая-нибудь там среднестатистическая калифорнийская фифа. Грудь у нее была миниатюрная, с розоватыми, словно припудренными сосками. Пожалуй, единственное, что смотрелось на безупречной коже не вполне к месту, это небольшая звездообразная язвочка шрама, такого же бледно-розоватого цвета, что и соски. А еще на бедре у девушки имелась татуировка: кадуцей с двумя свирепыми драконами (именно драконами, а не змеями), обвивающими крылатый геральдический жезл. Чешуя драконов и симметрия их тел намекали на двойную спираль. У Париса идентичная татуировка находилась на левом предплечье, а язвочка шрама — на груди.

Шрам был их общей персональной отметиной — «связующее клеймо», как нередко называл это звездообразное пятнышко отец; символ избранности и того, что все тот же отец именовал напоминанием об их звездном наследии.

Отметина появилась при рождении близнецов, когда врачи в операционной экстренно делали кесарево сечение их матери: дети оказались сомкнуты в объятиях, грудь к груди, притиснувшись один к другому вымазанными кровью щеками. Поначалу доктора опасались, что близнецы связаны каким-нибудь хирургически сложным образом, но, когда их, осторожно достав из утробы умирающей матери, поместили в кювету, они раскатились в стороны, разорвав тонкую пленку, скреплявшую их на груди — место, где они меж собою срослись. Все прошло гладко; единственным напоминанием остался звездообразный шрам, который так и не сошел.

Принимающий роды доктор — глубоко верующий католик из городского роддома, куда их мать примчали на «скорой» сразу после обморока, случившегося прямо на шумном банкете в курортном пригороде, — увидел шрамы в тот самый момент, когда было официально объявлено точное время появления младенцев на свет: ноль часов одна минута рождественской ночи.

«Milagro!» — истово воскликнул доктор и перекрестился. Чудо.

Слухи разошлась по свету газетными репортажами. Близнецы — альбиносы с пронзительно-синими глазами — родились под бой часов, в священный миг, когда канун Рождества переходил в само Рождество. Первые роды праздничной ночи, причем каждый ребенок явился на свет со звездой вроде вифлеемской. Историю, интригующую уже самой своей фантастичностью, подхватили и разнесли телетайпные агентства всего мира. Особую красоту ей придавал возвышенный трагичный аспект: их мать, которую, надо же, еще и звали Марией, во время родов отошла в мир иной. Лишь спустя минуту от роду близнецы уже сделались легендами.

Геката одной рукой коснулась своего шрама, другой при этом задумчиво проведя между холмиками бюста спящей девушки. «А каково это, быть обычной?» — подумала она уже не в первый раз.

Девушка даже в истоме сонного дурмана ощутила прикосновение и опять протяжно застонала. Геката, склонившись, поцеловала гладкое местечко между грудей; затем, помедлив, провела по нему языком, ощутив пряный запах пота, парфюма и природного мускуса. Интересно, как сменится запах и вкус, если вонзиться в тело зубами? От крови аромат наверняка изменится.

— Бог ты мой, — сказал Парис, поднося бокалы, — и в кого ты такая ненасытная?

Геката, подняв голову, улыбнулась. Брат никогда не понимал ее до конца; что, собственно, хорошо. Она и сама многого в себе не понимала.

— Мм, прелесть, — проворковала она, пригубив мартини.

Парис, отхлебнув из бокала, поставил его на пол возле кровати и стал натягивать одежду — черные слаксы, угольную рубашку и кроссовки без носок; в меру консервативно, под стать обстановке. Это был второй их визит в Аризону, в новую лабораторию отца, которого они навещали регулярно, пару раз в месяц, — тюрьма тюрьмой, но они внушили-таки отцу, что ему нужно подобие тихой, защищенной от враждебных ветров гавани, подальше от грязи и кровопийц в лице бизнеса и правительства — по крайней мере, той его части, что не считает себя обязанной кормящей груди клана Джекоби.

Идею насчет тайной базы Сайрус воспринял на условии, что он здесь все обустроит самостоятельно, согласно собственному «видению» (пускай старик потешится). Для строения он выбрал форму додекаэдра, двенадцатиугольника, усмотрев в этой форме принципы священной геометрии; постепенно у этого места сложилось и название — «Дека». В «Деку» близнецы предусмотрительно встроили сотни подслушивающих и наблюдающих устройств, часть из которых показали Сайрусу; остальные же — не его ума дело.

— Какого хрена надо было забираться в такую глушь, — недовольно сказал Парис. — Не мог себе поближе лабораторию сгородить? Август месяц, а мы летай теперь в эту чертову дыру. Ни уму ни сердцу.

— Насчет сердца — это ты зря.

— Да ладно тебе, — усмехнулся он. — А вообще, что-то в этом есть. Тайная лаборатория с безумным, можно сказать, ученым. Зашибись, кто не понимает.

— Да, тайное логово в жерле подводного вулкана, — хохотнула Геката. — И папик — ни дать ни взять Доктор Смерть.

— Бери выше. У него ума побольше будет. И злобности тоже. Ты об этом?

— Типа того. А что, правда: словосочетание «безумный ученый» очень даже ему подходит.

Они, засмеявшись, звонко чокнулись бокалами.

— Ты от него последнее время что-нибудь слышал? — спросила Геката, прихлебнув мартини и по-прежнему не отводя взгляда от девушки, которую они с братом делили на протяжении последних трех часов. Она все так же чувствовала ее запах, несмотря на горьковатый привкус коктейля. Тело рыжей девушки пахло летом и свободой.

— На той неделе мне раз десять звонил этот его Отто. Вот ведь тоже фрукт: то ли злой приспешник, то ли правая рука?

— Конечно злой приспешник, — уверенно определила Геката.

— Да, наверное. Так вот, он говорит, что папе край как нужен новый секвенсор генерирования генов — тот самый, шведский, что на обложке «Биотех таймс».

— Да? Ну, пусть берет.

— Так ему их два надо, и, наверное, потому только, что один из них на обложке навороченного журнала.

— И что? Пусть хоть всю комнату ими заставит.

— У него она уже и так вся в сорок пятых биосеквенсорах, — заметил Парис. — А он орет, что это дрянь, и недавно чуть топором их не покрушил. Насилу удержали.