На сегодня она была его последней пациенткой. Теперь наступает самое приятное время — период расслабления. Что бы он пристыженно ни говорил своим пациенткам, какие бы признания ни делал, он следил за количеством выкуренных сигарет и старался держаться между десятью и пятнадцатью. Но во вторую половину дня, после ухода последней пациентки, он всегда выкуривал две сигареты. Он курил и читал вечернюю газету в течение примерно получаcа, только после этого спускался в метро и ехал на Бонд-стрит.

Сегодня это всегда приятное время было испорчено статейкой, которую Руфус прочитал перед приходом миссис Строусон. Газету принесла с обеда сестра и оставила на низеньком журнальном столике. У него в этом время был прием. Из-за того, что миссис Строусон опоздала на пять минут — он не возражал против таких опозданий, а вот «бюджетной» пациентке отказал бы в приеме, не приди она вовремя, — от нечего делать взял «Стандард» и увидел статью.

Полчаса были испорчены, но Руфус тем не менее оставался дисциплинированным человеком. К тридцати трем годам он не добрался бы до нынешних высот, если бы давал себе волю предаваться бесцельным размышлениям или невропатическому самокопанию. То, что он возродился, да так успешно, так блестяще, после тех травмирующих событий, было большим подвигом. Он подверг себя собственной терапии: сидел один в больничном кабинете и вслух рассказывал о случившемся. Руфус был одновременно и врачом, и пациентом; он задавал вопросы и отвечал на них с полной откровенностью, ничего не утаивая, раскрывая перед голыми стенами, перед металлическим столом и вращающимся черным кожаным креслом, перед окном с полуопущенными темно-голубыми жалюзи свое омерзение и досаду, свое отвращение к самому себе, свое стремление спрятаться в тень и страх, который временами, казалось, расправлял крылья у него в голове и принимался бешено молотить ими.

И это помогло — до определенного предела. Эта штука (так он называл про себя свое лечение) часто работает до определенного предела. Только вот предел находится слишком низко. Выбросить все и, следовательно, избавиться от всего — ну, в общем, получается. Но вот непонятно, как все это возвращается. У Руфуса это тоже возвращалось, и ему оставалось лишь одно: стереть воспоминания в порошок и идти дальше. Время — лучший из докторов, хотя в конечном итоге оно убивает, — сделало гораздо больше терапии, и сейчас Руфус мог прожить дни и недели, ни разу не вспомнив об Отсемонде. У него ассоциативный процесс протекал совсем не так, как у его бывшего друга Эдама Верн-Смита, потому что Эдам — «творческая» личность, а он ученый, и греческие или испанские названия, например, у него ничего не вызывают. В конце концов, Отсемондо не греческое название, и для Руфуса, который, в отличие от Эдама, не получил классического образования, в нем ничего греческого нет. И нет у него такой гипертрофированной любви к детям. Такое чувство вряд ли помогло бы ему в профессии, когда женщины постоянно стремятся выяснить, будут ли у них дети, или как от них избавиться, или как их зачать. Он давным-давно взял ту историю с Отсемондом под жесткий контроль и питал большие надежды, что никогда не вернется к ней ни в мыслях, ни в словах — и тут эта статья.

Если дом, о котором там пишут, это Уайвис-холл, почему об этом не говорят прямо? Почему пишут «недалеко от Нунза» вместо «недалеко от Хадли»? То место было ближе к Нунзу, чем к Хадли, на три мили, хотя, конечно, Хадли — город, а Нунз — деревушка. В окрестностях Хадли огромное количество домов типа Уайвис-холла, и журналисты наверняка назовут «землевладельцем» любого, у кого есть несколько акров земли. Насколько ему известно, нет ничего необычного в том, что кто-то раскопал человеческие кости. Вполне возможно, что они древние…

Только один достоверный факт во всей статье: имя нынешнего владельца дома — Алек Чипстэд. Дипломированный оценщик недвижимости, как они пишут. Руфус затушил вторую сигарету, сунул газету в портфель и надел изумительный кожаный плащ от Белтрами, купленный во Флоренции. В нем он выглядел бы как настоящий гангстер, не будь он таким светловолосым, румяным и голубоглазым.

Руфус пожелал спокойной ночи своей сестре и регистратору, вышел из больницы, перешел на другую сторону Уигмор-стрит и направился к Генриетта-плейс. Неожиданно он сообразил, что может зайти в любую публичную библиотеку, взять телефонный справочник всей страны, найти телефон Алека Чипстэда и проверить, указан ли Уайвис-холл в его адресе. Не исключено, что такая библиотека есть здесь поблизости. Однако Руфус остановил себя, сказав, что сейчас не время ходить по библиотекам, что сначала он поедет домой, а потом решит, что делать. Кажется, по четвергам библиотеки работают допоздна.

Он заставил себя переключить мысли на другое. Библиотека библиотекой, а он поведет Мериголд ужинать. Куда-нибудь в Хемпстед, подумал он, а потом, если появится возможность, сбежит в ту большую библиотеку в Суисс-Коттедже…[12]Хватит об этом. За ужином они обсудят переезд в новый дом. Руфус считал, что уже вырос из Милл-Хилла и пора подумывать о переезде в Хемпстед. Он знал, что Мериголд предпочла бы Хайгейт, но, несмотря на терапию и самоконтроль, боялся его. В этих районах порядки такие же, как в деревне: надо знать всех соседей, общаться с людьми на вечеринках, а если учесть, что ты квалифицированный специалист и принадлежишь к среднему классу, то круг общения будет ограниченным. А вдруг ему предстоит познакомиться с Ремарками или даже с самим Робином Татианом? Нет, это невозможно.

Дом в Хемпстеде — это огромнейший ипотечный кредит, но что из этого? Бери что хочешь, имей что нравится, где-то прочитал он, расти сам и увеличивай свой доход. Его дела идут хорошо, число пациентов увеличивается с каждым месяцем, скоро их станет больше, чем можно принимать без ущерба для комфорта.

Домой Руфус ездил по Центральной линии метро до станции «Тоттенхем-Корт-роуд», там пересаживался на Северную линию и ехал до Колиндейла, где оставлял машину. Добраться до Колиндейла он успел до часа пик. А потом произошло нечто, что всегда доставляло ему огромное удовольствие: жена открыла дверь в тот момент, когда он собирался вставить ключ в замочную скважину.

Имя Мериголд подходило ей. Она была высокой, пышнотелой и светловолосой, с ярким румянцем на щеках, сочными губами и белоснежными зубами. Другими словами, она была очень похожа на него. Их запросто можно было принять за брата и сестру. Руфус принадлежал к тем людям, которые восхищаются собственным типом внешности и выбирают его в качестве образца, потому что сами к нему принадлежат. Вскоре после знакомства с Мериголд он пригласил ее в оперу на «Die Walkьre»,[13]а после спектакля уверенно сказал:

— Брунгильда неправильная. Она должна быть такой, как ты.

Мериголд приготовила ужин, но совсем не возражала против того, чтобы сходить в ресторан. Она никогда не возражала. Было около половины шестого, самое время, по мнению Руфуса, чтобы выпить. Ему очень хотелось выпить — впервые за день, — его мучила какая-то физическая потребность. Подошел бы любой крепкий спиртной напиток, он не отличался разборчивостью. Руфус налил себе чистой водки — той, польской, что они привезли летом, когда проводили отпуск на Черном море. Водка ударила в голову и наполнила душу безрассудством, к лицу — он буквально чувствовал, как это происходит, — прилило тепло.