Вот почему я медлил. Вместо того чтобы вскрыть конверт, я поднял его повыше, подставив лучам восходящего солнца. Сквозь просвечивающую бумагу я видел тонкие линии и узнавал ее почерк, но слов разобрать не мог. В конце концов, не читая, я ногтем разгладил сгиб и спрятал письмо в нагрудный карман рубашки.

Прошел еще год, наступило еще одно Четвертое июля. За это время конверт пожелтел и помялся; я столько раз держал его в руках, что бумага пропахла моим по́том, а чернила, которыми была сделана надпись на лицевой стороне, выцвели, что особенно бросалось в глаза по контрасту с появившимся рядом пятном кофе. С тех пор как я нашел в банковской ячейке эти письма, прошло четыре года, однако за все это время я ни разу не забывал об Эмме больше чем на пять минут. Я думал о ней постоянно, думал о том страшном вечере – как она провела рукой по моим волосам и предложила мне хоть немного поспать. О, как бы хотелось мне повернуть время вспять, облетев вокруг земли, как Супермен, или, подобно Иисусу Навину и Езекии, остановить солнце силой молитвы.

Увы, в реальной жизни мало что удается исправить.

Ближе к сумеркам самец кардинала уселся на ветку неподалеку и запел свою песнь, напомнив мне о моем долге. Продолжая качаться в старом, линялом и промытом дождем гамаке, я нехотя спрятал письмо и развернул газету. Вставив мачту в отверстие палубы, я нахлобучил газетный парус, облил суденышко бензином для зажигалок и приладил свечу. Заглушая песни сверчков, надо мной и над всей северной оконечностью озера с треском взлетали в ночное небо яркие фейерверки. Где-то на южном берегу детишки, вопя, размахивали снопиками бенгальских огней; в темноте они были похожи на пылающие цирковые обручи, сквозь которые прыгали незаметные в темноте тигры.

Да, целых пять лет минуло со дня, как я нашел ключ и открыл банковскую ячейку, где лежали ее письма. С тех пор многое изменилось. Единственное, что связывает меня теперь с внешним миром, это арендованный почтовый ящик в Атланте, откуда вся моя почта поступает в другой абонентский ящик – в Клейтоне, но не напрямую, а через анонимную почтовую службу в Лос-Анджелесе, где не задают лишних вопросов. Если вы пошлете мне срочное письмо с доставкой в течение суток, оно пересечет страну дважды и попадет ко мне недели через две, а вовсе не на следующий день, как утверждает реклама. Фактически меня нет. Я просто не существую, и никто не знает, где я и чем занимаюсь. Никто, за исключением Чарли, но уж он-то точно ни с кем не станет делиться тем, что известно ему о моей тайной жизни.

А еще в моем доме нет ни одного зеркала.

Я опустил свое маленькое суденышко на воду, оттолкнул, и его подхватила молчаливая Таллала. Легкий ветерок покачнул парусник, но он выровнялся и стал забирать левее. Еще немного, и в темноте сверкнул столб пламени. Свеча догорела, огонь разбежался по палубе и осветил даже черное ночное небо, сделавшееся на мгновение голубоватым. Всего несколько секунд горел крошечный кораблик, превращаясь в пепел, потом его почерневшие останки канули в безмолвную глубину, и только в разбитом и пустом сердце еще долго звучало эхо былого.

За те десять минут, что я провел в комнате ожидания реанимационного отделения окружной больницы, мне удалось узнать почти все, что требовалось. Наверное, во всем Клейтоне не было человека, не слышавшего истории маленькой Энни Стивенс. Да, ее родители были миссионерами – погибли два года назад в Сьерра-Леоне, в разгар гражданской войны. У Энни была сестра-близнец, но она умерла за год до этого из-за какого-то генетического заболевания, давшего осложнение на сердце. А теперь Энни жила вдвоем со своей незамужней теткой Синди Макриди. Несколько месяцев тому назад девочку поставили на очередь на пересадку сердца – предыдущая плановая операция не дала никаких результатов, а фракция выброса (показатель, определяющий эффективность сократительной работы сердца) упала ниже пятнадцати процентов. Врачи в Атланте предсказывали, что жить Энни осталось каких-то шесть месяцев, и хотя это было полтора года назад, ситуация оставалась критической. Никакой страховки у Энни, естественно, не было, поэтому ей и пришлось собирать деньги в ту пятигаллонную емкость, которую я только что видел. Как я узнал, она наполняла бутыль уже семь раз, собрав больше семнадцати тысяч долларов – операция и анализы стоят недешево.

Я был абсолютно прав, предположив изначально, что Энни не доживет до подросткового возраста.

Как правило, в небольших больницах нет полноценного травматологического отделения, а только травмпункт для оказания первой помощи, но здесь отделение травмы было. И, оглядевшись, я понял, что к его созданию приложил руку Сэл. Первой мне бросилась в глаза латунная табличка на стене, где было выгравировано: «Отделение неотложной медицинской помощи имени Сэла Коэна». Эту историю в Клейтоне тоже знают все. Лет сорок назад Сэл потерял пациента – новорожденного младенца. Причиной трагедии стало отсутствие в больнице необходимого оборудования: в преждевременных родах на свет появились недоношенные близнецы, а инкубатор для новорожденных был только один. Говорят, Сэл жутко разозлился тогда: и довольно скоро в больнице появился второй инкубатор, а еще какое-то время спустя отделение экстренной медицинской помощи округа Рабун стало лучшим к северу от Атланты.

Из двойных стеклянных дверей с надписью «Только для медицинского персонала» в комнату ожидания вошла Синди Макриди. Она уселась на стул, нервным движением поддернула рукава клетчатой хлопчатобумажной рубашки и, сложив руки поперек живота, приняла позу томительного ожидания. Выглядела она изможденной, словно тащила на себе груз, который был не по плечу и двоим таким, как она. Мне не раз приходилось видеть людей, взваливших на себя непосильную ношу, и я не сомневался, что дальше будет лишь хуже.

Синди хотела сказать, но чувство неловкости и смущение мешали ей заговорить сквозь гул голосов, наполнивший помещение. Наконец братья-здоровяки – они тоже были здесь – помогли установить тишину, и Синди, промокнув глаза и пригладив ладонью волосы, нетвердым голосом проговорила:

– Энни… с ней уже все хорошо. Перелом чистый… и без осколков. Врачи выправили кость под наркозом и наложили гипс. Она только что пришла в себя. Мороженого попросила… фруктового… на палочке…

В толпе заулыбались.

– Рука, конечно, заживет, – продолжала Синди, – со временем. Сейчас к Энни пришел доктор Коэн, как всегда, с полными карманами…

И снова на лицах появились улыбки: привычки Сэла Коэна были всем хорошо известны.

– А вот сердце… Врачи говорят, они смогут сказать что-то определенное только через несколько дней. Энни сильная девочка, но… – Синди запнулась. – Мы… В общем, пока ничего не известно; нам остается только ждать, как все обернется. – Она снова сложила руки крест-накрест поперек живота и посмотрела куда-то вверх, смахнула слезинку и невесело усмехнулась. – Еще врачи сказали, Энни очень повезло, что тот незнакомый мужчина добрался до нее раньше меня. Если б не он… Энни сейчас была бы не здесь.

Несколько голов повернулись в мою сторону, и я ощутил острое желание надвинуть козырек бейсболки пониже, но тут в толпе кто-то крикнул: