К северо-западу дрожащие вспышки молний высвечивали темную громаду Юры.

Озеро обратилось в сплошную пелену огня. Тяжелые тучи, клубившиеся вокруг вершины Монблана, казалось, изнутри кипели. Мир переполняли оглушительные звуки, ослепительный свет, кромешная тьма, проливной ДОЖДЬ.

Но все это только ободрило Франкенштейна. Он ускорил шаги, взбираясь все выше, и стремительно шагал вперед, не разбирая пути, запрокинув вверх голову, буд-

то стараясь как можно полнее слиться с самим источником грозы.

Он что-то громко выкрикивал. Большая часть его слов терялась среди раскатов грома и шума ливня, но однажды, когда мы карабкались по особенно крутой тропинке и нас разделяло самое большее метра четыре, я услышал, как он вновь громко воззвал к Уильяму:

— Уильям, мой драгоценный ангел! Бот твое погребение, вот панихида по тебе!

С подобными восклицаниями он, пошатываясь, выбрался на более ровную площадку. Я уже собирался последовать за ним из-за прикрывавшей меня скалы, когда увидел, что он вдруг в ужасе замер на месте и непроизвольно вскинул вверх руку, будто желая от чего-то защититься.

На этой изрезанной горной лужайке полукругом были навалены валуны и обломки скал, между которых с трудом пробивались жалкие, искореженные сосенки. В первый момент я решил, что Франкенштейн наткнулся на медведя и, когда бросится назад, налетит прямо на меня. Посему я ощупью стал пробираться среди валунов налево, стараясь все время оставаться в укрытии и не попадаться ему на глаза. Затем, пригнувшись пониже, вгляделся сквозь потоки ливня и увидел зрелище, которое не забуду никогда.

Франкенштейн пятился назад, по-прежнему загораживаясь от чего-то рукой.

У него отвисла челюсть, он был совсем рядом со мной, я даже видел, — когда его освещала вспышка очередной молнии, — как по его лицу сбегают струи дождя. Перед ним из скопления искалеченных сосен вдруг возникла чудовищная фигура. Это был не медведь. Обладая в целом человеческими пропорциями, фигура эта подавляла своими гигантскими размерами, и уж совсем ничего человеческого не было в ее повадках, когда она вдруг резко шагнула вперед из-под деревьев. Вновь сверкнула молния, и тут же на нас обрушился оглушительный раскат грома. Прямо перед собой как на ладони я увидел Франкенштейново чудовище!

Словно для того, чтобы усугубить мой ужас, как раз в эту минуту в электрической войне у нас над головами наступило внезапное перемирие. Только где-то далеко-далеко, за деревьями, неясное мерцание оживляло время от времени далекую Юру. Мы оказались в окружении непроницаемой тьмы — а дождь продолжал сплошным потоком обрушиваться на нас с небес, и дьявольское отродье было тут, на свободе!

Охваченный безмерным ужасом, я безвольно повалился на колени, по-прежнему вглядываясь в темноту перед собой, не в силах даже моргнуть, хотя струи дождя сбегали у меня по лбу и заливали глаза.

Наверху снова сверкнула молния. Франкенштейн прислонился спиной к стволу дерева, его голова свесилась на грудь, будто он был на грани обморока. Чудовище, созданное им творение, шагало прямо к нему. И вновь тьма.

И снова вспышка. Гигантская фигура прошла мимо Франкенштейна, словно того и не было. Но теперь чудище двигалось прямо на меня. Я заметил, что оно размахивало руками не в такт ходьбе, — но, Господи, как быстро оно приближалось!

Опять громовой раскат, опять молния. Отвратительная тварь прыгнула вперед — что за немыслимый прыжок! Она очутилась на возвышавшихся надо мною обломках скал, потом спрыгнула во тьму у меня за спиной. Какое-то время я еще слышал звуки шагов — чудовище не то шло, не то бежало, — потом они затихли. Я остался, скорчившись на земле, под струями дождя.

Постепенно мне удалось взять себя в руки, я встал. Гроза, кажется, начала потихоньку уходить прочь. Франкенштейн, привалившись к дереву, не шевелился.

Когда вспышка очередной молнии осветила окрестности, я заметил неподалеку — чуть позади себя — крохотную сторожку. Я не мог больше оставаться под дождем, я весь дрожал, хотя погода была ответственна за это разве что наполовину. Пробираясь к приюту, я бросил взгляд на юг, где на фоне грозового неба вырисовывался коренастый силуэт горы — она называется

Мон Салэв. И тут я вновь увидел чудовище, которое карабкалось по совершенно непроходимому склону. Оно двигалось по почти отвесной стене, словно огромный паук.

Я ввалился в хижину, задыхаясь и содрогаясь от озноба, скинул с себя насквозь промокшую верхнюю одежду. Клацая зубами, я разговаривал сам с собой.

Внутри хибарки оказалась деревянная кровать, очаг, стол, на который была брошена веревка. На кровати лежало аккуратно сложенное грубошерстное одеяло. Я жадно схватил его и, поплотнее закутавшись, забился в угол. Зуб у меня не попадал на зуб.

Дождь постепенно сходил на нет. Поднялся ветер. Кругом воцарилась тишина, только капало с крыши. Молнии прекратились. Поунялась моя дрожь.

Вернулось прежнее возбуждение.

Я — я — видел чудовище Франкенштейна! В этом не могло быть сомнения.

О его лице у меня не осталось четкого представления. Четырехмерные воспроизведения двадцать первого века подготовили к чему-то ужасному; но у меня сложилось впечатление о чертах, скорее смутно пугающих, чем наводящих ужас. Я не мог вспомнить его лицо. Освещение было столь обманчивым, движения чудовища так стремительны, что в памяти осталась лишь некая изваянная из кости абстракция. Общее впечатление — самое что ни на есть тревожное. Еще более усиливала мое смятение и беспокойство реакция его творца.

Натянув на себя влажную одежду, я выбрался из хижины наружу.

Я думал, что лунный свет струится сквозь облака, столь ровно все вокруг было залито тусклым светом, ко, оказавшись снаружи, увидел, что небо почти очистилось, а луна уже скрылась за горизонтом. В который уже раз над миром брезжила заря.

Виктор Франкенштейн все еще оставался на прогалине, где я видел его в последний раз. Словно бесчувственный ко всем невзгодам и лишениям, он стоял там в своем насквозь промокшем плаще, водрузив одну ногу на возвышающийся перед ним камень. Опершись о согнутое колено, он не отрываясь смотрел с обрыва на раскинувшееся внизу озеро. Что виделось его внутреннему взору, я не знаю. Но затянувшаяся неподвижность Франкенштейна свидетельствовала, сколь тяжкие обуревали его думы, и ссужала ему немалую толику благоговейного трепета, обычно возбуждаемого его одиозным творением.

Я как раз собирался потихоньку спуститься по склону, когда он пошевелился, раз или два медленно покачал головой и сам двинулся вниз.

Дневной свет заливал уже все вокруг, и я мог следить за ним, особенно к нему не приближаясь. Так вдвоем мы и спустились с горы. По правде говоря, я не раз и не два оглядывался назад, не преследует ли меня кто-нибудь — или что-нибудь.

Ворота Женевы были открыты. Пустые повозки выезжали из города, направляясь в сторону леса. По дороге на Шамони проехал быстроходный дилижанс, четверка впряженных в него лошадей высоко поднимала, идя рысью, ноги. Миновав серые стены, Франкенштейн вошел в город, и я прекратил свою слежку.