Она слушала, затаившись, но вдруг отстранилась, дотянулась до его губ, быстро поцеловала и снова спряталась.

– Ты знаешь, – воодушевился он, – перед отъездом я собирал вещи и совершенно случайно наткнулся глазами на Блока. Дай, думаю, возьму. И так удивительно оказалось, что он совпал с Дебюсси! Ну, не мистика ли? Я уже тогда понял, что все у нас будет хорошо!

– Но пить не перестал! – раздался ее смешок.

– Не перестал… – сознался он. – Представляешь, он, оказывается, знал о нас с тобой еще сто лет назад! Все знал! Наперед! Знал и сообщил самым убедительным и нетленным образом!

– Что знал?

– Все! Даже то, что мы встретимся осенью!

– Ну уж… Тогда обязательно надо почитать… – млея, пробормотала она.

– Я сам тебе почитаю! – заторопился он, словно боясь, что читая самостоятельно, она запачкается гуталином его неприглядных размышлений тех ужасных дней. Как объяснить ей, что всех строчек поэта, переплавленных в тигле его души, хватило лишь на четыре строки!

– А что с нами будет – тоже знал? – также расслабленно пробормотала она.

– Знал, – подумав, ответил он. – Про меня точно знал!

– И что? – заинтересовалась она.

И он торжественным глухим голосом продекламировал отлитое в бронзе его сердца четверостишие:

Твоих страстей повержен силой,

Под игом слаб.

Порой – слуга; порою – милый;

И вечно – раб

Она подтянулась к нему, припала к его губам и задержалась там.

– Сделай это, Димочка, нежно, как ты умеешь! – попросила она, поворачиваясь к нему спиной.

«Не люблю, но, возможно, полюблю» – сказала она, и ему теперь волей-неволей следовало вести себя так, чтобы каждую минуту добиваться даже не расположения ее, нет, а чего-то подкожного, задушевного, засердечного, отчасти, может быть, даже заумного, запредельного. Здесь все зыбко, все вопросительно и относительно. Помимо синдрома благих намерений здесь нелишне иметь в виду, что порой своенравная выходка полезней для дела, чем учтивость и чуткость. Блужданиям среди пугливых, неверных, любовных кущ чужд расчет, тут требуется полет и вдохновение. Попробуй-ка выйти на сцену, сыграть героя-любовника и не быть освистанным, если до этого ты играл только альфонса и жалкого раба, да к тому же не знаешь текста! Отныне, высказав суждение, обнаружив пристрастие, совершив действие, допустив оплошность, словом, приоткрыв или подтвердив свое качество, он вынужден будет беспокоиться о его, так сказать, душевной калорийности. Глядя на ее приветливое лицо, он невольно будет думать – а что чувствует внутри нее та, другая, которая пристраивает его в этот момент к какому-то только ей известному аршину?

«Я сделаю все, чтобы ты меня полюбила!» – сказал он, мешая решимость с патетикой, которая, как известно, наряду с мужской спермой есть самая ненадежная из скрепляющих смесей. Интересно, как он собирается заставить полюбить себя и что он еще может добавить к тому, что она о нем уже знает – ласково улыбаясь ему, думала она наутро, сидя напротив и глядя, с какой жадностью он поедает один за другим бутерброды с ветчиной и сыром, подгоняя их большой чашкой кофе. Бледное мятое лицо, пунцовые кончики ушей, набухшие веки, узкий жующий рот и холеные цепкие пальцы.

– Что? – смутился он, поймав ее изучающий взгляд.

– Бедный Димочка! Я, нахалка этакая, совсем тебя замучила!

– Ничего, мне это только на пользу – надо худеть! – прикрыл он смущение иронией.

Интересно, думала она, как долго он сможет терпеть ее непылкое внимание (пылкое невнимание?) и не поспешит ли принять за любовь ее случайную нежность? Конечно, через пару месяцев можно приступить к осторожным намекам – мол, халва, халва. Он, разумеется, воспрянет, но станет ли ей от этого слаще? Ведь первый же ее приступ раздражительности рассеет чары притворства и насмерть отравит его робкие иллюзии. Так не лучше ли оставаться честной и чуткой?

И еще одна, пожалуй, главная опасность. Не она ли, объясняя причины Мишкиной измены, признавалась, что он изменил ей в отместку за то, что она его не любила? А сколько продержится он, если ее любовь закапризничает? Ведь рано или поздно ему надоест быть нелюбимым! А если она сама, не дай бог, встретит второго Володю? Боже ты мой, ну к чему самоедство? Почему не жить так, как живут все? Ну, какая теперь, скажите на милость, между ее подругами и их мужьями любовь? Привычка, не более! Сквозь облезлую позолоту брака там давно проглядывает серая грунтовка моногамного быта, где мужья думают, как переспать с другой бабой, а жены – как их от этого удержать. Видела она, как их хваленые мужья пялились на нее в тот несчастный вечер! А может, плюнуть на все и назначить свадьбу, а сразу после брака подумать о ребенке?

Вслед за кольцом на место вернулось колье.

– Прошу тебя, чтобы не случилось – не разбрасывайся им! – напутствовал он ее с укоризной.

По громкой дружеской связи она сообщила о своем благополучном возвращении в семейное гнездо, на что Светка, хмыкнув, отозвалась:

– Кто бы сомневался: милые бранятся – только тешатся! Давайте-ка к нам в гости на старый Новый год!

Они съездили в магазин и запаслись продуктами. Не допуская ее до плиты, он приготовил обед, и они долго сидели, попивая вино и растягивая во все стороны резиновое пространство своих жизней, плотно населенных тенями ее мужчин и его женщин. Главное здесь – не сгустить повествование черным отблеском случайных подробностей до выпуклого состояния. Иначе как избавиться от невеселой прозрачности ее веселой истории о том, как однажды в Париже она до головокружения, до неустойчивого положения распробовала «Шато Марго» 1999 года. Ему же лишь оставалось вообразить, что может ждать в Париже красивую женщину после того, как она в компании солидного мужчины пьет дорогое вино и уж тем более напивается. Или, например, что оставалось думать ей после его рассказа о том, как однажды в том же городе он ужинал в многолюдной деловой компании, и как ему навязали некую красотку, которую он был вынужден весь вечер развлекать, а после ужина проводить до дома где-то в окрестностях Люксембургского сада. Словом, призраки прошлого в тот вечер густо витали в воздухе, набрасывая время от времени невольную тень на их лица. Такой вот неоново-пятнистый аншлаг в бродячем театре теней.

Когда пришло время ложиться, она объявила, что сегодня он спит на диване.

– Нет, нет, даже не спорь! – отбивалась она от его недоумения. – Ты должен отдохнуть! Если мы ляжем вместе, сам знаешь, чем это кончится!

– Но, Наташенька! – упрашивал он. – Я отвернусь и буду тихий и послушный, как зайчик! Клянусь тебе!

– Знаем мы вашего зайчика! – хохотала она. – Утром, утром! Все утром!

Спал он, как убитый, а поздним утром поспешил в спальную. Осторожно проникнув под одеяло, он подобрался к ней и прижался грудью, животом и ногами к ее спине и ногам, повторив своим телом контуры ее тела.