— Ты, Григорий, за меня отдан. Днесь, опять кудой-то ходил без моего ведома. Ей-богу, свяжу, я твой пристав, я чё хочу, сделаю с тобой.

Бадубайке смешно, Григорий хмурится, а пьяной казак все больше строжится, он не простой казак, он десятник, его сам воевода в почете держит.

А на лавке, напротив Агафьи, сидит Петька махонькой, он сегодня — царь гороховой. Шаньги Агафья пекла да ватрушки, а в одну шанежку горошину запекла. Кому горошина в рот попадет — тот весь день царь, все его приказы выполняться должны. А на голову гороховому царю надевают корону бумажную, в одну руку дают скалку — скипетр, в другую — репу — державу.

Сегодня Петька с самого обеда — царь, уже и вечер, пора бы ему успокоиться, а он все приказы отдает:

— Батяня, прокати за коньку!

Силантий встает на четвереньки, Петька его босыми пятками в бока лупит:

— Н-но, пошел!

На Григории тоже не раз прокатился, на Бадубайке — тоже. Сидит измышляет, что бы такое еще приказать?

Григорий подмигнул Бадубайке, в момент, когда Агафья лучину меняла, всыпал в вино Силантию порошку. Тот и задремывать начал. Деда Ивана тоже в сон потянуло — не те года. Да и Петька устал, угомонился, спать готовятся.

Тут и в окно постучали — в баню Агафью зовут. Петька рядом с дедом на одной лавке прикорнул, Силантий — на другой.

Григорий с Бадубайкой в сенцы потихоньку за Агафьей вышли, надели бабьи кантыши, треухи, да по тропке, потупившись, за Агафьей скрипят. Если кто из соседских дворов глянет, что увидит? Идут три бабы в баньку, две здоровенных, одна поменьше. Разве в темноте заметишь, что одной, самой высокой, кантыш маловат?

Григорий шепчет Бадубаю:

— Был я на Москве в войске. Вот так бывало: еще и боя нет, а уж пушки к бою готовы и ядра заряжены, мочи нет, как хочется неприятеля поразить.

Агафья с соседками остаются в предбаннике: испокон веков заведено в русских баням сначала мужикам помыться, а уж после — бабам. Мужик более чистым от природы числится. Устроен так. Хотя из одного теста и тех и других Господь замесил.

Налили бабы воды в ушаты и ну в предбаннике белье в горячей воде жамкать. А Григорий с Будубаем скинули кантыши и всю одегу, и в жарко натопленную моечную ринулись.

Внутри банька обшита тонкими стволами осинника. На полке у двери — пучки целебных трав. В воде запаривать и голову мыть травяным настоем полезно.

Плеснул Григорий на каменку берестяным ковшом медового кваса с мятой, все заволокло туманом.

В мареве этом жарком, обжигающем забегали, как с завязанными глазами. Дверь из предбанника отворилась. В пару, почти невидимые, проглядывали, маячили то ли белые лебедки, то ли облачка жемчужные. Меняли очертания и звучали чудно. Бадубайка ухватил скользкое юное облачко. Ах, хорошо! Ай, лестно! Ай, жарко!

Туман рассеялся. Бадубайка увидел себя в могучих объятиях старой тучи, а молочные луны юных колен воссияли в самой гуще тумана, на полке. И темная дьявольщина двигалась меж ними. И визг, и рык.

И кто-то невидимый еще поддал пара. Всхлипнули и вскрикнули то ли Анисья, то ли Дашутка, кто-то из соседских молодаек. Но в молоке молоко не разглядишь. Бадубай чувствовал, как кружится голова и меркнет свет.

Банный дух. Таинственный и летний. Березовый, как жаркий день у реки. Запретное. Непонятное. Но всё очищают пар и вода. Квас и веники.

После, нахлеставшиеся вениками, распарившиеся и облившиеся холодной водой, сидели мужики в предбаннике. Попивали мятный квас со льдом, а бабы домывались, достирывались.

Невольно поглядывали они на прибывших из Томского. Свалились на их головы приятной заботой. Бадубайка — ничего, а Григорий… Где такая одежка, чтобы швы не разошлись?

У Григория — свои думы. Силантий-то не поп Борис, свою должность пристава всерьез правит, со двора шагу ступить не дает. Можно было бы извести его, да ведь человек — не скотина, а сказано, что всякое дыхание Господа хвалит. А воевода Зубов не понимает, что Григорий таков же, как он, человек, а может, и — выше!

Сказано: срослые брови счастье сулят. Так где же оно заплуталось, счастье Григория? И молебен пет, да пользы нет.

Ездили заготавливать талины для плетения корзин, и приглядел Григорий заимку, заброшенную на берегу Томи. Как говорится: горница в подполье, подклеть под сенями, крыльцо в помойной яме, а вокруг двора стоят три кола.

Но перебраться, сманить мужиков да бабенок, мало их таких? Живут в тоске, спят на голой доске, пыль да копоть, нечего лопать, только и ходу, из ворот да в воду. Нищий рад и тому, что сшили новую суму. Собрать таких на заимке, отсидеться там.

А глядишь, дядюшка Левонтий в Москву переедет. Слухи дошли: крепко он своим изветом нарымского воеводу зацепил. Говорят, воеводу заменят, а дядюшку в Москву отпустят.

А ну как дядюшке выбраться не удастся? Что ж, на заимке можно будет постепенно добрый отряд собрать, накопить свинца да пороха, чтобы не бояться любого ворога. Да двинуть к телесам, али к иным балбесам. Когда в Томске пили с боярским сыном Петром Сабанским, так рассказывал Петр, как в горе Алтае разбил князца Мандрика да возле озера Телесского от скалы кус золота отломил. Там же и серебро можно рыть. Прыть-то прыть, куда же после плыть? А золото тяжело, да наверх тянет. И царь простит, и патриарх, если Руси прибыль дать!

Ему бы много и не надо; стольником либо окольничим. Воеводой стать где-нибудь, али узкая грудь?

А что? И выберется. И выбьется. Почешет еще Зубов свою лысину, и Осип Щербатой свою бороду подерет. Не на такого напали!..

А бабы уже выстирали все. Прибрались. Агафья говорит, руки в боки уперев и на Бадубайку с Григорием глядючи:

— Ну, бабоньки, чего расселись? Али разморило? Надевайте треухи да кантыши, айда в избу, спать пора…

Смешно Агафье: зело забавные им две бабоньки достались, затейные!

Если кошка съест вареного гороха — оглохнет, а жить человеку плохо — засохнет. Кому — кистень, кому — четки, кому — кнут, кому — хомут. Уедно псу, да неулежно. Так и Григорию. Всю ночь не ест, весь день не спит. Извелся. От великих порядков и непорядки бывают большие. А краденая кобыла куда дешевле купленной обходится.

Молодого казака Кешку десятник без очереди в караул сто раз посылал. Сто первого раза — не будет. Демка Холстинин, да Петька Грамаш тащили в великий пост брагу. Не пили — несли, может, про запас. А воевода за это попотчевал их кнутом.

И вот уж и Кешка, и Демка, и Петька исчезли из Кузнецкого, на заимке живут, лес валят, строить собираются.

А дело к теплу. Герасим Грачевник пригнал грачей, Алексей Кувшинник пролил кувшин. Меняй на телеги сани свои да на гусиные топай бои!

На Благовещенье цыган продал шубу, не мучают грешников в аду, из зимника с ульем к полянке иду.