быть с турками, чем с русскими. Наши исторические традиции, наш политический символ веры, исповедовавшийся многими поколениями, сгнили – вот что, очевидно, думал Мживанэ. Но почему же он не поставил вопроса прямо, а предпочёл обиняками нападать на славянофилов и пространно рассуждать об исторических врагах России? Я не берусь решать вопросов, им поставленных, и мне намёки автора кажутся рискованными. Я не могу отказаться от нашего прошлого, впрочем, отлично понимаю, что прошлое создало то настоящее, которое меня так беспокоит»…

Трудно определить, отвечал я замолчавшему собеседнику, почему Мживанэ избрал такую форму. Но согласен с вами, что нынешние события на Юге – не простые политические трения, бесспорно – это проблема русской культуры. Если 15 лет назад Владимир Соловьёв[336] мог привести презрительный отзыв отца о силе ислама, то сейчас повторить этого нельзя: ислам вновь вовлечён в мировой круговорот и скоро скажет своё слово. Но об одном событии я вам расскажу для иллюстрации ваших взглядов.

Из Персии [сообщают?][337] об отряде, действующем против России и руководимом принцем Меджиде Салтанэ[338]. Этот принц недавно жил в Тифлисе, где у него имелось прекрасное собрание персидских миниатюристов, славное в художественных кругах России. Я хорошо знал его семью. Секретарём у Меджиде Салтанэ состоял человек, носивший итальянское имя Мориса Фаббри[339], сын персидской армянки, воспитанный в доме принца и считавший Персию родиной. Ныне Фаббри в отряде своего покровителя. Мне приходилось постоянно встречаться с Морисом в последние годы в Москве и Петрограде. Художник, выросший на французских живописцах и преклонявшийся перед ними, Фаббри всё внимание уделял тем веяниям, которые доходили до нас из Франции и так пышно расцвели на нашей почве. Эта культурная связь делала всех нас друзьями французов. Парижская жизнь постоянно занимала нас. Париж был нашим заветным желанием. И, как и все мы, Морис презирал Германию, страну низкой художественной культуры, страну «сецессиона», бездарного размена французских достижений, страну многотомных сочинений об импрессионистах и кубистах, никогда не понимавшихся немцами. Его презрение к Берлину всегда в нём обличало хорошего выученика Франции. Но вот надвинулась война. Летом прошлого года Морис жил вместе с Меджиде Салтанэ в Боржоме, где я коротал лето. Германофильство семьи принца ещё нисколько не задевало его. Но уже осенью, при новой нашей встрече, художник говорил: «Персии плохо не то, что туда проникнут немцы, плохо, что вместе с немцами […][340] турки». Когда же я выразил сомнение по поводу культуры, которую принесут немцы, Морис отвечал: «Я понимаю, что немцы – это штампы, скверные плакаты, лавка дешёвых, но малопрочных товаров, противная грубость души. Но что делать, обстоятельства заставляют нас перейти на немецкую сторону: выбирая между насущным хлебом и культурой, я предпочитаю насущный хлеб». Прошлой зимой или несколько позже Фаббри уехал с Меджиде Салтанэ в Персию, и вот теперь он в одном из отрядов, действующих против России.

Понимаете, какая незаметная и одновременно большая драма произошла. Человек переходит на сторону культуры, которую ненавидел и ненавидит, человек большого вкуса, и только потому, что культура, которой он жил, заключила союз с силами, отнимавшими насущный хлеб у его страны. Положение сложнее, много сложнее, чем кажется. Я с вами согласен – в Польше вопрос настоящего, вопрос обороны и, конечно, мы сумеем обороняться. Но на Юге разворачивается исполинская трагедия. […][341]

Мживанэ, видимо, собирается, отрешившись от политического романтизма, найти трезвые пути для решения вопроса. Но обратите внимание, его псевдоним – лазское слово: в Хопе так называют птичку-гадальщицу, таскающую билетики с предсказаниями из ящика. Мживанэ понимает, что он птичка-гадальщица, ибо он один, ибо согласных с ним, как вы выразились, раз-два да и обчёлся, и его слова – не простая политическ[ая] журналистика, а провозглашение борьбы с силами, заведшими русскую культуру в тупик. И вы, и я – свидетели, захваченные происходящим, заколдованные Югом, где разворачиваются великие события […][342].

Мживанэ

[4]

Между аулами Абуковым и Мара у границы Кабарды и Карачая, как нам, путешественникам, не чаявшим найти приюта, было неожиданно встретить среди альпийских пастбищ сыроварню московской фирмы «братьев Бландовы», белое здание с пристройками, в полуверсте от дороги, жилище нескольких европейцев. Управляющий, немец из Цюриха Адольф Гасман, отвёл нам свою комнату, украшенную картинами военных действий, а вскоре его жена Гульда принесла великолепный сыр, масло и чай. После чая я, покинув спутников, расположившихся на отдых, отправился знакомиться со зданием и остальными его обитателями. В мастерской, где работало 8 русских, ко мне подошёл помощник управляющего по имени Пётр Петрович, мужчина среднего роста с проницательными глазами, видимо, настойчивый и дельный человек. Наш разговор завязался сразу; наскучавшийся, давно не видевший людей, с весны не покидавший сыроварни – а теперь уже стоял август – Пётр Петрович решил наговориться с неожиданным посетителем и принялся подробно рассказывать о постановке сыроварения, карачаевцах – поставщиках молока и проч.: видимо, он был доволен местом и делом. Лишь заброшенность тяготила его. Но одновременно он прекрасно сознавал недостатки окружающей обстановки и вскоре под моими вопросами перешёл к критике, указывая на препятствия, убивающие в горах предприимчивость и мешающие широкой работе. Так, мой собеседник находил, что до подъёма сыроварения и процветания скотоводства, которые могут отлично развиться здесь на превосходных пастбищах, необходимо первое время устранить бездорожье. Но рядом Пётр Петрович упоминал об иных помехах.

«Горцы – славный материал для дела, которое я имею в виду, – говорил сыровар. – Кроме того, они необходимы нам, так как у нас больно мало сил, чтобы самим со всем справиться. Карачаевцы и кабардинцы как будто ленивы, но полагаю, что эта лень, это безразличие – скорее, результаты истории, а не наших поступков. Посмотрите на кабардинца: ему нельзя не завидовать. Прекрасный наездник, стройный, со вкусом одетый, законодатель хорошего тона здесь, на Северном Кавказе… Я уверен, что в надлежащих условиях горцы окажутся дельным народом; видимо, племена, которые, казалось, исчезали, возрождаются и двигаются вперёд.

На днях вы попадёте в Карачай и увидите, что делают карачаевцы для подъёма родины. Их меры недостаточны, их попытки устройства курортов и проведения дорог первобытны, они ленивы, повторяю я, но они всё же делают дело, а вот вы пришли из Ессентуков, надеюсь, вы сами видели, какая тут грязь и грубость за оградами парков и гостиниц… Зная, что горские земли тянулись далеко на север, я оставляю в стороне условия нашей борьбы с горцами, думаю, что запустение, внесённое в горы – вы сами встретите леса одичавших яблонь и полуодичавшей пшеницы, – прежде всего наносит удар нам, русским, и мы, явившись сюда, должны не только выполнять свою работу, но бороться с прошлым, уничтожить наследие наших предков, а это