* * *

— Да? — произнес голос в трубке. Ну вот и он, долгожданный миг противостояния.

соглядатайствующий селадон

нечестивые увертки

гнусный волокита

возмутительное вовлечение

слепорожденный рогоносец

— Это мистер Слив?

— Он самый.

— А это Сэм Чейз. Муж Барбары.

лицемерный

лицедействующий

уклончивый

ренегатствующий

предохранительный

противолихорадочный

накаливание

мучительство

надувательство

апоплексия

махинатор

Последовало долгое молчание. Казалось, мужчинам нечего было сказать друг другу. Сэм пытался подыскать какие-то слова, но они не шли к нему. Негодование, обманутые надежды, все, что терзало его уже год с лишним, бурлило в Сэме, но средств для выражения чувств он не находил.

— Вы хотите мне что-то сказать? — спросил мистер Слив. — Состоит ли ваше намерение в том, чтобы вступить со мной в некое подобие диалога?

Разъярившись на своего врага, а еще пуще на себя самого, Сэм скомкал листок бумаги, крепко зажмурился и не думая, инстинктивно выпалил самую длинную, самую вульгарную и похабную тираду, какую когда-либо произносил в своей жизни.

Позже, по размышлении более здравом, ему пришлось признать, что это была не лучшая его минута. Содеянное им навряд ли можно было назвать поступком зрелого, умеющего выражать свои мысли человека. Но, по всему судя, оно сработало. Наступила потрясенная пауза, затем на другом конце линии бросили трубку, и больше ни Сэм, ни Барбара никогда и ничего о Сливовом Сиропчике не слышали.

* * *

Делегаты покидали конференц-зал, выходили из отеля под февральское солнце. Ожидавшие у выхода журналисты столпились вокруг Майкла Эдвардса. Вид у него был усталый, но сияющий. Речь его обернулась триумфом. С помощью одних только слов он одержал победу. Его предложения прошли — семьсот пятнадцать голосов против пяти. Горстка «воинствующих экстремистов» попыталась оказать сопротивление, однако никто их слушать не стал. Реорганизации «Бритиш Лейланд» был дан зеленый свет.

Билл сидел на согретом солнцем участке низкой изгороди, неотрывно глядя в декоративный садик. Услышав приближающиеся по гравию шаги, он поднял взгляд и увидел перед собой друга — такого же, как он, цехового организатора Дерека Робинсона.

— Мы будем бороться с ними, Билл, — сказал Дерек, которому скоро — очень скоро — предстояло замелькать на страницах газет в демоническом обличье «Красного Робби» и в конечном счете быть изгнанным Майклом Эдвардсом с фабрики за попытки организовать протесты против программы сокращения рабочих мест. — Им придется сражаться с нами на каждой пяди их пути.

— Конечно, будем, — отозвался Билл. Дерек, с тревогой вглядевшись в него, сказал:

— Ты только не теряй веры, Билл. — И удалился. Тех, кому предстояло вернуться в Лонгбридж, ожидал автобус. Билл подошел к нему — посмотреть, не Сэм ли Чейз сидит за рулем. Он был не прочь поболтать с Сэмом. Однако водитель оказался не знакомым ему человеком.

— Ладно, отправляйтесь, — сказал Билл. — Я, пожалуй, задержусь здесь ненадолго.

Толпа редела. Майкл Эдвардс укатил в машине с персональным шофером, за ним последовали журналисты. Билл забрел в мрачное нутро отеля, огляделся, не понимая, что делать дальше. За столиком в углу бара угощалась пивом и джином с тоником компания младших менеджеров, включавшая и Колина Тракаллея. И снова темные стенные панели и объединявшее этих людей выражение заговорщицкого благодушия навели Билла на мысли о клубе, джентльменском клубе. Клубе из тех, в который тебя того и гляди примут, однако правил его растолковывать не станут — никто не объяснит тебе, почему одни люди состоят в нем, а другие нет. Ну и как же ему назвать этот клуб? Клуб Боссов? Клуб Негодяев? Клуб Лжецов?

Двенадцать с половиной тысяч уволенных. Болезненный, но необходимый процесс. Ему было жаль управленцев с их угрызениями совести, длинными, мучительными совещаниями, с хорошо оплаченными страданиями людей, вынужденных принимать решения, но он думал также и о невзгодах, о безнадежности, с которыми столкнутся его рабочие в наступающей эре жестоких рыночных отношений — на недели, на месяцы, а возможно, и до конца срока жизни. Что может он противопоставить этим невзгодам теперь, когда все и каждый проглотили, подобно доверчивым детям, пилюлю, проголосовали за то, что лишит их же самих средств к существованию? О да, Билл знал множество дней, хороших дней, и не таких уж давних дней, когда он верил, что можно победить в этой борьбе; однако десятилетие состарилось, и он состарился вместе с ним и понимал, что дни эти никогда уже не вернутся, как никогда не вернутся дни жарких, тайных наслаждений, которые он делил с Мириам Ньюман, как никогда не вернется из мертвых и сама Мириам.

14 октября 1981

Эксетер

Дорогая Chiara[48](как мне надлежит научиться тебя теперь называть).

День сегодня серый, скверный. С моря летит, завывая, ветер. Поразительно, ему удается добраться до самого кампуса и сделать здешний воздух соленым и влажным. Я сижу в библиотеке — одна-одинешенька, насколько мне удается различить, — глядя на капли, сбегающие, а вернее, шатко влекущиеся по оконным стеклам. Передо мной лежит на столе антология почтенных критических опусов, посвященных поэзии восемнадцатого века, рядом с нею — несколько томов Попа и Грея, все как один не прочитанные. И куда это все подевались? Может быть, я пропускаю какую-то важную лекцию или иное событие? Дa и ладно, писать тебе намного интереснее, чем углубляться в скучные рифмованные двустишия.

Ну как твоя осень в Мантуе? Совершенна, я полагаю. Ты сидишь в кафе на площади, под колоннадой, пьешь капуччино. Осенние листья порхают по каменным плитам. Старуха, вся в черном, катит по площади велосипед, корзинка ее наполнена хлебом, помидорами, сыром, молоком. И горстка красивых итальянских юношей теснится в углу площади у своих мотороллеров, разглядывая только что прибывшую из Англии прекрасную и загадочную студентку, обсуждая ее и споря о том, кто первым назначит ей свидание. И колокол звонит на campanile,[49]и… ладно, жизнь твоя там выглядит совсем иначе, я просто нахлобучиваю одно клише на другое, но ведь могу же я немного пофантазировать, верно, в это тоскливое девонское утро?