– Я жутко хочу спать, Савелий, – немощно покачивался перед ним вяло зевающий хозяин. – Меня обворовали. Я теперь гол как сокол.

– Да, уже весь город судачит… Что, что ты сказал? Гол как сокол? Не надо, Санёк, передо мной разыгрывать опереточную драму, – подмигнул Хлебников. Но тут же стал серьёзен и строг: – Александр Иванович, ты за прошлый месяц никому не выдал премиальные. И зарплаты у троих менеджеров урезал самым вероломным манером. Люди недовольны тобой. Ты отрываешь у них кровное, честно заработанное.

– К чёрту! Я возглавляю не богадельню, а солидное предприятие. В конце концов, оставьте меня все в покое: я хочу спать. Вот-вот шмякнусь, растянусь.

Хлебников пристально взглянул в полузакрытые глаза Цирюльникова:

– Вот что я собираюсь сказать тебе, уважаемый генеральный директор. Я уйду от тебя, хотя «Благоwest» на все сто так же моя фирма, как и твоя. Мы с тобой два хозяина, но с таким человеком, как ты, я больше работать не буду. Я устал от тебя. Ты становишься непредсказуемым и даже, если хочешь знать, опасным. Будем делить капиталы и собственность. Понял?

– Да пошёл ты! – отмахнулся Цирюльников, раскачиваясь и кое-как открывая глаза.

– Всё, точка!

Цирюльников добрёл до кровати, повалился на постель прямо в одежде и в мгновение заснул.

Хлебников сказал Анастасии:

– Твой муженёк, Настя, от денег, видать, вконец отупел и оглупел. А может, сошёл с ума?

– Он нас время от времени держит голодом. Но бывает – вдруг сорит и сорит деньгами. Позавчера уезжал в Новосибирск – всучил мне целую пачку: купи, дорогая, что хочешь. Я купила розы – так он меня чуть не захлестнул. Его нужно лечить! Он страшный, страшный человек! Он – чудовище!..

* * *

Утром Александр Иванович извинялся и заискивал перед женой, и Анастасия видела его прежним – добрым, ласковым, щедрым. А в офисе Цирюльников уговаривал друга, который уже настаивал на разделении уставного капитала, оборотных средств и имущества фирмы:

– Савелий, ну ты что, обиделся на меня? Да я пьяный был вчера. Прости, братишка.

– Ты, Александр Иванович, уже годков пять без просыпу пьяный. Деньги помутили твой разум и душу, и ты старательно и упёрто отсекаешь сук, на котором изволишь в довольствии и сытости восседать. Я больше не могу и не желаю терпеть: ты вырываешь у меня каждую копейку, спутываешь и коверкаешь мои планы. «Благоwest» уже года два с лишком не развивается, потому что ты всеми правдами и неправдами, беззастенчиво объегориваешь меня и менеджеров, присваиваешь себе крупные суммы, без предупреждения и объяснения изымаешь средства из оборота. Баста – будем размежёвываться!

– Будем судиться!

– Как знаешь.

– Тебе благо достанется, а мне – west? Или наоборот? – язвительно, но вымученно усмехнулся Цирюльников, беспорядочным наигрышем пощёлкивая по клавиатуре компьютера.

– Я уже сделал свой выбор – я с благовестом. Но и от westa не отказываюсь: не тот возраст, чтобы сгоряча менять коней на переправе. Поживём – увидим.

– Выходит, мне, Савелий, оставляешь одно только благо? Не унесу, братишка, надорвусь! Пожалей, Христа ради!

– Бывай, Александр батькович: время – деньги, как ты любишь повторять. Довольно языками чесать. Работы у меня невпроворот: вагоны вторые сутки торчат под разгрузкой.

– Погоди, погоди, Савелушка мой родной! Чуть ли не святым да чистеньким хочешь быть, деньжищами-то ворочая? Мудрёно устроился, братишка! Ты, получается, – хороший, а я – плохой? Бяка, а не человек? – Цирюльников мрачно помолчал; его широкое, тяжеловесное лицо, казалось, вспухало. – Отвечай! – гаркнул он, с хищно раздвинутыми руками поднимая над столом своё объёмное, жирное туловище.

– Уймись! Пустой мы с тобой затеяли разговор, Александр. Нам не двадцать и не тридцать лет. И даже уже не сорок. Мы крепко-накрепко усвоили, чего хотим от жизни, а чего следует чураться. Нам не по пути. Капиталы будем делить. Желаю здравствовать.

Весь день Цирюльникову работалось скверно. Его угнетающе мутило, как перед рвотой. Кричал без видимых причин на столбенеющих вышколенных сотрудников, одного, вспылив по какому-то ничтожному пустяку, тут же уволил, с другим подрался и следом тоже рассчитал. Документы подписывал небрежно, неправильно и так другой раз нажимал на ручку, что трещала бумага. А потом у него в голове вдруг что-то хрустнуло и сместилось. Закачалось, поплыло перед глазами. И пригрезилось Александру Ивановичу – полы раздвинулись, обнажив под собою беспредельный мрак пропасти. Невольно стал балансировать на стуле – мерещилось ему, что вот-вот сорвётся в зияющую преисподнюю. А убежать, выскочить из кабинета – не доставало никаких даже маломальских сил. На какую-то секунду взблеснуло сознание – вцепился за край стола, но неведомая сила, словно бы сверхмощный пылесос, всасывала его. Успел подумать: «Приступ? С ума схожу? Помогите!..»

Уже совершенно не может сопротивляться. Сдался – отцепился. И – полетел, полетел. Закувыркался, стремительно закружился в ураганном вихре, теряя чувство времени и пространства, теряя и самого себя – недавно такого тяжёлого, сильного, волевого.

* * *

Поздним морозным вечером к рослому в чёрных очках мужчине, жавшемуся в дремучей тьме на пустыре за высотным домом, подошёл, озираясь, другой мужчина, низкорослый, с перекошенными плечами, в надвинутой на глаза потёртой старомодной мохеровой кепке. Они не поздоровались, а лишь мельком друг на друга взглянули, цепко осмотрелись. Крепкий мужчина передал короткому увесистый пластиковый пакет, с властной распорядительностью сказал:

– Тут адрес, фото, пистолет. И – деньги. Половина. Как договаривались.

– Добро.

– Да не затягивай – прикончи завтра же.

– Добро.

– Не промахнись. Целься в голову или в сердце.

– Добро.

– Чего заладил – «добро»!

– Кому – добро, а кому – сыра могила после. А тебе, мужик, чую, только добро перепадёт. До фига, поди. Ну, как, шарю?

– Заткнись! Не твоё свинячье дело! – И мощно тряхнул низкорослого за шиворот.

– Ну, ты, фраер, не мацай! Иначе твоё поганое брюхо спробует моего пёрышка! – скрипнул мужчина зубами, угрожающе надвинувшись узкими плечами на эту живую глыбу. Но тут же примирительно усмехнулся, выказывая беззубый рот и обдавая крепыша больным дыханием: – Добро, мужик, добро. Чин чинарём урою твоего гаврика. Не впервой иду на мокруху. Покедова!

И они разошлись в противоположные стороны и сразу растворились друг для друга, будто нырнули в эту промороженную яму-тьму. Неба как будто не было на своём привычном месте – ни просвета, ни даже какой-нибудь бледненькой замути. Можно было подумать, что и земли уже нет.

3

Александр Иванович Цирюльников не всегда был богат, самоуверен и всесилен. Лет десять-одиннадцать назад он перемогался от получки до получки, корпя хотя телесно крупным, но по сути маленьким начальником крохотного управления незначительной государственной структуры. У него была жена – домохозяйка Екатерина, добросердечная, ласковая, простоватая, но вечно хворая, страдавшая запущенным диабетом, и маленький, смышлёный сын Гриша. Обретались они в двухкомнатной хрущёвке на задворках Иркутска, имели разбитый, пылившийся в гараже «Москвич» да с куцым хвостом весёлую дворнягу Лорку. Не пыльное, не суетливое, безопасное чиновничье место устраивало Александра Ивановича, потому что можно было мало-помалу расти, продвигаться по скрипучей, не всегда устойчивой, но всё же верно ведущей куда-нибудь повыше служебной лестнице, прибавляя к окладу понемножку, но надёжно.