Запрет умыванья представляет собой этнографическую проблему, в суть которой мы здесь не можем входить, это лежит вне наших задач. В сказке нельзя провести точных границ между неумытым и животнообразным героем. Возможно, что вымазывание в грязи имеет какое-то отношение к воображаемому животному облику, есть своего рода маска. Девушка, например, не только не моется и вымазывает себя сажей, но и обмазывает себя медом и облепляет себя перьями (Гримм, 46). Там, где посвящения уже давно нет или где оно утратило свою связь с наступлением половой зрелости, а приобрело другой характер, обмазывание и пачканье все еще держится. Так, в греческих мистериях посвящаемый обмазывался глиной, гипсом или обсыпался мукой или отрубями. Некоторые авторы (Замтер и др.) хотят видеть в этом стремление сделать себя неузнаваемым, и действительно, как мы сейчас увидим, неузнавание есть непременная черта, непременное условие возвращения героя из леса. Таким образом, неумыванье есть очень сложное явление, связанное с невидимостью и слепотой, с животным обликом и с неузнаваемостью. Связано оно также с пребыванием в стране смерти. Замтер, цитируя Радлова, указывает, что сибирский шаман, отправляющийся в царство мертвых с душой умершего, вымазывает лицо сажей[248]. В свете этих материалов можно утверждать, что так часто встречающееся в фольклоре переодевание героя, обменивание одеждой с нищим и пр. есть частный случай такой перемены облика, связанной с пребыванием в ином мире. Странным образом в одной сказке у Коргуева мы видим не только переодевание, но и толкование его в этом именно смысле. «И сам пошел дорогой. Но платье у него, как у выходца из того свету, было уже другое, и было написано: „выходец с того свету“, на спине, конешно» (К. 10).

14. Незнайка. Мотив «неумойки» тесно связан с мотивом «незнайки». Сущность этого мотива состоит в том, что герой прибывает домой (или в царство своей будущей жены) неузнанным. С одной стороны, он притворяется, что он ничего не знает, не помнит. «Царь ево спрашиват: „А што, братец, из каких ты родов и как тебя зовут?“ – „Я не знаю“. Сколько бы царь не допытывацца, он все говорит: „Я не знаю, как мне зовут“» (З. П. 2). Или: «„Кто ты такой?“ – „Я не знаю, откуда, не помню и родства“». Здесь у героя отрублен палец (Худ. 41). Конь советует герою: «„Ты поди к королю в сад, лег в борозду, а свое лицо закрой, не кажи (он весьма красив был). Що не спросят, що не скажут, а ты говори, що «не знаю»“» (Ж. ст. 242). Таких примеров очень много: «„Где ты бывал? Что видал?“ – „Нигде не бывал, ничего не видал“. Сколько ни выспрашивали, а он ничего не помнит» (См. 5) «„Как тебя звать?“, „Откуда ты?“. А он на все эти вопросы отвечал: „Не знаю“, оттого его прозвали „Незнайкой“» (См. 305). «„Кто ты?“ – „Не знаю“. – „Человек ли?“ – „Не знаю“» (Сев. 47). С другой стороны, и родители не узнают вернувшегося сына. «Отец никак узнать его не мог» (Худ. 1). «Нехто не может ево признать, што он сын их. (Ево потеряли, начить: Много годов он проживался там, оборвался, небось, обносился)» (З. П. 12). Точно так же в вятской сказке отец не узнает своего сына (З. В. 85).

Нет необходимости доказывать, что и здесь отражен один из моментов возвращения. В этих случаях своеобразный этикет требовал, чтобы вернувшийся «забыл» свое имя, своих родителей, свой дом. Он – новый, другой, переродившийся, умерший и воскресший человек с другим именем. С другой стороны, и родители делали вид, что не узнавали сына, а если отсутствие продолжалось несколько лет, то и действительно они могли не узнавать его.

15. Плешивые и покрытые чехлом. С мотивом неузнанного прибытия часто связан мотив покрытой или, наоборот, непокрытой, безволосой головы. Уже в приведенном примере мы видели: «а свое лицо закрой, не кажи». Герой часто надевает на голову какой-нибудь пузырь, или кишку, или тряпку. «Тогда выбрал требушину, взял кишки, вымыл как следует, надел на голову – образовалась шляпа у нево, а кишками руки оммотал» (З. П. 2). Или: «Иван купеческий сын отпустил коня на волю, нарядился в бычью шкуру, на голову пузырь надел и пошел на взморье» (Аф. 295). «Купила она три кожи воловьих. Сработал он себе кожан, так что человек и не видно, и хвост пришил сажени в две» (Сев. 47).

Мы видим, что герой в этих случаях почему-то прячет свои волосы, прячет голову. Этот мотив покрытой головы странным образом часто связан со своей противоположностью – с мотивом открытой, плешивой, лысой головы. Часто этот мотив связан с «Незнайкой». «Пошел на бойню, где бьют скот, взял пузырь, надел его на голову. Пришел к царю за милостыней. Царь и спрашивает: „Как тебя зовут?“ – „Плешь!“ – „По отечеству? – „Плешавница!“ – „А откуда родом?“ – „Я прохожий, сам не знаю откуда“» (Худ. 4). Здесь герой, покрывший голову, называет себя плешивым. По-видимому, кишки или пузырь должны скрыть волосы, вызвать впечатление плешивости. Совершенно то же имеем и в дунганской сказке. «Некогда жили три брата… Младший на голове носил шапку, сделанную из бараньего желудка, и потому все называли его „плешивый“»[249]. «„А чему он у тебя платком закрыт?“ – царь его спрашивает. – „А он у меня плешивой. Так худо смотреть“» (Сев. 91).

С другой стороны, герои сказки часто называются плешивыми. «Что бы тебя ни спрашивали, говори „Лысенький-Плешивенький“» (Ж. ст. 334). Ответ этот в свете приведенных материалов означает: «Разве ты не видишь по моему головному убору, откуда я иду и что на мне лежит запрет слова». Именно плешивый разрешает иногда задачу царевны (там же, 481). «Мои три загадки решил этот плешивый. Хоть он и плешивый, а я пойду за него», – говорит царевна в узбекской сказке. «Жили семеро глупых лысых и один хитрый растрепа» – так начинается халха – монгольская сказка[250]. Этот растрепа напоминает немецкого Grindkopf – героя с колтуном в волосах. В чем здесь дело? Откуда такая распространенность, такая устойчивость этой частности[251]?

В обряде инициации не было, пожалуй, ни одной части человеческого тела, которая не подвергалась бы каким-нибудь манипуляциям. Даже внутренности, как мы видели, считались вынутыми и замененными. Особым манипуляциям подвергались и голова, и волосы. Манипуляции с волосами были двоякие: или их обрезали, опаляли, или, наоборот, давали им расти, но в таком случае их прятали под особый головной убор, который нельзя было снимать.

Свидетельства об этом мы имеем со всех материков, но больше всего с островов Тихого океана. На Соломоновых островах могут жениться только те члены мужских союзов, кто обладает длинными волосами и кто в отрочестве, т. е. во время полового созревания, носил особого вида головной убор, имевший вид конуса. Волосы врастают в эту шляпу, так что ее невозможно снять. Неверман говорит: «Ему никогда нельзя показываться женщинам без „шляпы“, даже вначале, когда волосы еще коротки. Женщина, увидевшая его без шляпы, немедленно была бы предана смерти, все равно как если бы она вступила в место сборищ союза»[252]. Юноши за время от обряда до вступления в брак здесь носят название матазезен. Позже шляпы снимаются вместе с волосами[253]. Таким образом, эта шляпа – знак будущего жениха. Неверман считает, что рост волос способствует увеличению потенции. «С ростом волос мальчик развивается в мужчину и путем ношения „брачной шляпы“ он приобретает сексуальную потенцию»[254]. Это – одно из десятков возможных объяснений. Волосам приписывается сила – на это здесь можно только указать, напомнив хотя бы историю Самсона и Далилы. Из приведенных материалов не видно, чтобы шляпа делалась из кишек или пузырей животных, как это показывает наша сказка. Но в Африке такая форма, по-видимому, существовала. «На Гамбии новообрезанные носят… шапку странной формы с парой бычьих рог»[255]. Мы понимаем теперь также, почему в американских мифах проглоченные и вновь извергнутые китом выходят из желудка кита без волос.