Какое-то время он стоял недвижимо, а потом вдруг сделал неимоверной глубины вдох, и глаза его распахнулись.

– Х-ха! – выхлестнул он голосом.

И задышал, задышал взахлеб.

– Ха! – И он начал нарезать круги по комнате, быстрей и быстрей, шарнирно работая руками и ногами.

– О да-а! – прорычал он сам себе и рассмеялся развязно, словно был навеселе. – Именно так я себе это и представлял!

Он еще раз с медленным блаженством, до отказа, хлебнул воздуха и задержал дыхание, как бы смакуя новый вкус.

– Билли, – тревожно позвала Лиззи, – Билли, успокойся!

Мужчина не обратил на нее внимания. Сделав еще один сумбурный круг, он, натолкнувшись, чуть не сшиб меня с ног и, раскрылив руки, пружинисто вышел из палаты вон.

Лиззи выбежала следом, оставив нас с Кристиной рядом с остывающим телом и совершенно без понятия о том, что вообще происходит.

– Что это, черт возьми, было? – повернулся я к подруге.

– Пойдем скорей домой, – забеспокоилась та, бросив быстрый взгляд на покойника. – Нам… надо кое-что обговорить.

Домой мы, впрочем, не пошли. Уже в такси нам стало ясно, что если Райнхарт решит вернуться и поставить в споре точку, после больницы начнет вынюхивать, где мы живем. Мы оба понимали, что у него эти сведения или уже есть, или ему ничего не стоит их получить, ну а запереть себя наверху многоэтажки – крайне невыгодная оборонительная позиция.

Очень неприятно было сознавать, что я от него прячусь, но, с другой стороны, я же не конченый болван (и не судите по внешности!). Если нам предстоит встретиться снова, то выбор обстановки должен быть уже за мной, или уж, во всяком случае, я должен располагать достаточным временем, чтобы начать спокойно выпрямлять спину и шевелить конечностями и не быть, как сейчас, квелым инвалидом, готовым в любой момент вырубиться. Сейчас даже само бултыхание в такси ощущалось как продолжение мордобоя, а в мозгу у меня клубилась такая тошнотная муть, что я не вполне мог ручаться за достоверность происходившего в той палате-одноместке.

Раздумья о том, куда приткнуться среди ночи, – неплохой способ подытожить, какими связями по жизни ты, в сущности, обладаешь. Вывод был неутешительным. Ресторан как укрытие никуда не годился, равно как и квартиры кого-либо из персонала. Даже если бы мы – как-никак коллеги! – все же навязались им в постояльцы, сама связь с «Адриатико» эту возможность вычеркивала. Райнхарта за обедом я выследил, используя именно эту цепочку – что теперь мешало ему сделать то же самое, только в обратную сторону? Единственным человеком, к кому можно было обратиться еще, была Кэтрин, что, сами понимаете, исключалось. Пошерстив и отбросив всех остальных знакомых ввиду их бесполезности, мы несколько минут сидели в молчании. Затем Кристина взяла меня за руку.

– Мы ведь все равно реально здесь не живем? – тихо спросила она.

– Да. То есть нет, – согласился я. – Может, ты и права. И нам в самом деле следует перебраться. Жить где-нибудь здесь, поблизости. Попробовать для разнообразия позависать с какими-нибудь реальными людьми.

Подруга покачала головой.

– Почему? – удивился я. – Я думал, тебе как раз этого хочется.

– Вбухать деньги в более дорогую квартиру – это еще ничего не решает.

– А если решает?

Кристина мотнула головой с такой категоричностью, что мне стало слегка не по себе.

– Крис, ты чего? – спросил я осторожно.

– Сколько у тебя с собой денег?

– На гостиничный номер, если ты об этом, скорей всего, не хватит. А карточек я с собой из дома не взял.

– Так сколько?

Я, болезненно морщась, кое-как сумел выудить из кармана бумажник и проверил его содержимое:

– Примерно восемьдесят баксов.

Крис взяла банкноты и через приоткрытое окошечко сунула таксисту.

– У нас с собой вот столько, – сказала она ему.

Таксист – пожилой бородач в чалме – несколько удивился, но обратно деньги не отдал.

– Куда изволите?

– Да просто езжай.

– Нет, мне нужен пункт прибытия.

– Короче, так: вези нас куда-нибудь на сорок баксов, а затем строго обратно. И пока едешь, подними, пожалуйста, свое окошечко и включи погромче радио.

Дядя-сикх, по всей видимости, решил, что деньги того стоят, и сделал, как его попросили. Кристина откинулась на сиденье и после пары фальстартов рассказала мне все, что с ней произошло до того, как она появилась в больнице.

Я слушал, стараясь не перебивать.

Запаса наличности нам хватило на полчаса – чего, впрочем, оказалось достаточным, чтобы Кристина повторила те фрагменты рассказа, поверить в которые мне было сложнее всего. Я также убедился в том, что моя девушка хотя бы наполовину, но верит тому, что поведала ей в парке Лиззи. Последние пять минут я сидел в молчании, глядя в окно на размазанный неон вывесок и свет фонарей, струящийся по стеклу подобием ярких дождевых капель, только почему-то горизонтальных. Сфокусироваться на этих или других отражениях в стекле было не так-то просто: смутными силуэтами через эту призму просвечивали люди, что шагали по тротуарам, маячили у подъездов и сидели на скамейках. Люди, которые всегда там: идут туда или обратно, бросают взгляды с боков или с тыла, люди, идентичность и род занятий которых тебе никогда не установить и которых на самом деле, в своей сокровенной глубине, ты наделяешь реальностью не больше, чем тени птиц, что пролетают сверху.

Да, они, безусловно, что-то собой представляют. Но что здесь реального, такого же осязаемого, как вы или я? Я не мог взять в толк, как рассказанное сейчас Кристиной может пригодиться практически, хотя, опять же, почему бы и нет? Было время, когда я не понимал, как смогу жить в мире, где больше нет в живых моего старшего сына, где я могу смотреть на женщину, что была мне женой, и видеть в ней совершенно постороннего, чужого для меня человека. Или как я могу жить за пять тысяч километров от Тайлера, моего оставшегося мальчика, которого не видел уже год и понятия не имею, как он сейчас выглядит в свои шесть, будучи теперь старше, чем когда-то Скотт. Казалось невозможным, что я могу найти или предпринять шаги, которые бы вывели меня из прежней реальности к реальностям новым, нынешним, не сломив меня посередине пути. Дела и события у меня шли совсем не так уж гладко, за исключением разве что того, что мне принципиально удавалось уцелеть. И однажды, проснувшись утром, я понял, что этот новый мир, в котором я жил и живу, реален, а значит, реальным должен быть и я.

Значит ли это, что прежний мой мир был не реален? Что реальность, в которой по земле ходили Скотт или моя мать, незаметно подошла к той черте, где она пребывает сейчас? Ощущения, что она отмежевывается по времени, что ее от меня отводит просто вереница неких растянутых во времени событий, не было. А ощущалось, что она по-прежнему существует на той стороне, за стеклянной, неимоверно толстой стеной. По ту сторону моего мысленного взора я различал землю, и иногда в какой-нибудь минорной фантазии или сновидении она, казалось, становилась ближе. Словно бы, изливая душу и имеющуюся у меня эмоциональную энергию в те тени по ту сторону живого и неживого, а также правдивого и неправдивого, я тем самым непроизвольно ее приближал, и она оказывалась гораздо ближе, чем я думал. В сущности, настолько близкой, что ее можно было счесть реальной.