Толпа уже схлынула. Он шел. Ни с кем не буду прощаться. С Флоренцией он уже простился, идя в монастырь. Отец? Братья? Нет. Уйдет каменотес, безносый бродяга, — он не будет докладывать о своем позоре. Не хочет видеть торжества тех, чьи слова, несмотря на снежного великана, все-таки сбылись. Он не может ставить только статуи из снега, он каменотес. Сын бывшего члена Совета двенадцати… скиталец по монастырям и княжьим дворам. Отец только сжимал бы руки, усталое лицо его отуманила бы тяжелая печаль, он встал бы на свое место у ворот с видом человека, которого всю жизнь преследуют неудачи. Нет, не буду прощаться. Мама монна Лукреция? Нет, не буду докладывать всем о своем страхе. Граначчи? Нет! С семейством Медичи? С Джулио и Джулиано? Он улыбнулся горькому воспоминанию. А Полициано умер в одежде доминиканского терциария, он, величайшее светило платонизма…

Не к чему прощаться ни с кем и ни с чем. Ничто его здесь не удерживает. Конь бежит ленивой рысью по улицам города. Последний взгляд. Но — искоса, лицо склонено, не надо быть узнанным, как раз в последнюю минуту может случиться что-нибудь самое коварное.

У Палаццо-Веккьо он столкнулся с чернью, устремившейся к дворцу Медичи с дикими криками и поднятыми кулаками. Потому что прошел слух, что Пьер отправил послов к Паоло Орсини просить помощи и тот наступает с войском на Флоренцию… Тут к народу присоединились и патрицианские роды. Будто бы Строцци и Ручеллаи нынче утром были у Савонаролы, и старик Альбицци обещал отдать свое имущество монастырю, если Орсини будет отражен от стен Флоренции. А монастырь очень нуждался в крупных вкладах. Прежде в Сан-Марко бывало самое большее сорок с лишним монахов, а теперь их там — около трехсот. Толпа растянулась по площади, призывая к оружию. Во главе возбужденного народа шли представители всех шестнадцати кварталов города. А гонфалоньер республики поспешно заучивал текст своего ораторского выступления по-французски.

Конь бежит рысью. Последний взгляд на Палаццо-Веккьо, где прежде стояла снежная статуя, подарок народу. Конь бежит рысью. Воротами Аль-Прато? Воротами Сан-Джорджо, Сан-Кроче, Сан-Никколо? Или Сан-Фриано? Не все ли равно, — лишь бы вон, вон из этого города…

У ворот он остановил коня, перекрестился перед высоким придорожным распятием. Бегу, матерь божия, сам не знаю куда, измученный своим страхом, бегу один, всегда один, позади — горе, разверстые гробы, гибель и смерть, впереди — неизвестность, разверстые гробы, гибель и смерть. Только ты одна, звезда утренняя, твердыня Давидова, Ковчег завета, не покидай меня! Я бегу, не вернусь никогда, передо мной праздные дали. Пустота…

— Что же ты покидаешь меня, милый сын? — послышалось за его спиной.

Кровь застыла в жилах. Это призрак? Лоренцо, мертвый правитель? Нет, это действительность.

Савонарола. С ним два монаха, как тогда… Но теперь они не шли смиренно в город, неизвестные путники, а пеклись о городе, как о своем, осматривая укрепленья… Но если господь не охранит города, напрасно бодрствует страж.

Савонарола подошел вплотную к коню. Ему довольно поднять руку, позвать стражу, и беглеца задержат, отведут обратно. Пронзительный взгляд монаха вперился в его лицо.

— Я вижу, ты бежишь… — закаркал знакомый неприятный голос. — Куда?

Микеланджело, склонив голову, промолчал.

— Ты видишь? — продолжал монах. — Стоит мне только сказать одно слово, и стража отведет тебя обратно… Я не скажу этого слова. Поезжай! Я тебя отпускаю… Бежишь? От Христа не убежишь!

Микеланджело молчал.

— Ни от чего здешнего не убежишь, — резко продолжал монах. — Поэтому и отпускаю. Напрасно бежишь… И от меня не убежишь тоже!

Савонарола отошел от коня, костлявая рука его выпустила узду.

— А знаешь, зачем едешь, Микеланджело Буонарроти?

Микеланджело закусил губы, глядя прямо перед собой.

— Едешь затем… чтоб вернуться.

Тут юноша дал шпоры коню, подняв его с места вскачь. Только на повороте остановился и оглянулся.

— Ave Maria! Это — мое прощанье с тобой, Флоренция. Ave Maria!

Монахи уже вошли в ворота. Палящее солнце осушало всю влагу, оставшуюся после дождя, — кусты, деревья, почва, все было обожжено его лучами. Страшно разболелась голова. Никогда, никогда больше не вернусь, Савонарола ошибается. Оставляю здесь все свои несчастья, свою девятнадцатилетнюю молодость, передо мной праздные дали, но на всех путях своих я найду две вещи, которые никогда от меня не отступят: камень и боль, камень и боль… Почему я бегу из Флоренции? А чем бы я был без Флоренции? Лоренцо Маньифико, которого я так любил… что осталось от его жизни, от всех его усилий?

Спокойствие Италии? Французские войска наводнили Тоскану и Романью, движутся на Рим, грабят и убивают, земля пропитана кровью, флорентийские крепости дрожат…

Сохранение власти рода Медичи? Но народ вышел на улицы с оружием в руках против Пьера, Савонарола составил основной закон, скажи моему сыну, что он будет изгнан навеки, без возврата.

Княжеский город, изукрашенный всеми сокровищами искусства? Но Савонарола сулит костры на площади Делла-Синьория, и на них будут гореть творения Боттичелли, Венециано, Липпи, народ валит и разбивает статуи, уничтожает бесценные библиотеки, кидает в огонь творения философов и списки античной поэзии…

Платоновская академия? Полициано кончил одеждой Доминиканского терциария. Пико делла Мирандола умер монахом, Марсилио Фичино стоит на коленях у ног Савонаролы, Луиджи Пульчи был выброшен из кладбищенской ограды, как язычник, медицейские платоники посрывали с себя золотые цепочки, отреклись от своих писаний, творят публичные покаяния, как Маттео Франко…

Ограничение влияния папской родни? Но они — князья и собирают войска более многочисленные, чем при Сиксте, тести у них — короли…

Ничего не осталось от жизни Лоренцовой, словно ее никогда и не было. Все на свете текуче и непрочно… так говорилось в песне, которую он сам сочинил… Всему конец. Тщета. Ничего после него не осталось. Вот только…

Сады! Чудные, великолепные сады, до боли прекрасные, горячо любимые Медицейские сады мои, вы останетесь, а я покидаю вас и оставляю в вас свои девятнадцать лет, над вами будут всегда сиять звезды, любимые сады мои, целую вас глазами на прощанье, последнее Лоренцово наследие, последнее, что осталось, единственная подлинная моя родина — Медицейские сады мои!

Он перекрестил их широким крестом. Потом тронул коня.

И в тот же миг отвернулся, чтобы не видеть густого, едкого, черного дыма, вдруг повалившего из садов к небу.

Колокола затихли, металлический голос их расплавился в раскаленном горне заката. Болонья, черный город, врастал еще больше во тьму, и только дворец Бентивольо пламенел до самого захода солнца кровавыми стенами. Геральдическими красками вечера были черная и красная. Высокие укрепления кидали длинные тени на окрестность, и зубцы их вгрызались в свинцовый небосклон, пока совсем не впились в него. Солнце зашло, и с грохотом закрылись ворота, за чьими крепкими бронзовыми створами, задвинутыми длинным железным засовом, под сводом из плит караульные зажгли светочи в железных корзинах и, опершись на длинные копья, повели беседу о войне и добыче. На их черных шлемах заиграли отблески пламени. Острия копий торчали вверх. На дубовой скамье в воротах спал их бородатый альфьере[61], похожий на терракотового сатира. Теперь у Болоньи — цвет запекшейся крови. А дворец Бентивольо стал во тьме еще огромней и страшнее, только в одном месте в окнах его мерцает свет, и это не свет над мертвецами — на окнах его сейчас нет повешенных, — это свет важных решений. И в высоком зале совещаний Синьории тоже светло, — Большой совет, il Maggior Consiglio еще заседает. Но городские просторы уже, притихли, наступает ночь, и стража перетягивает улицы тяжелыми цепями. Каждую ночь с укреплений можно видеть пылающие деревни, похожие на огненные грибы во тьме. Хотя война передвинулась по ту сторону Апеннин, здесь еще продолжают драки и убийства беспокойные орды. Появились какие-то странные люди в масках — fratres pacifici[62], которые нападают на города, пробираясь в них переодетыми на все лады, и поднимают там страшную, беспощадную резню. Но Болонья засыпает в сознании, что ворота ее хорошо охраняются и крепостные стены только недавно починены.