Помню, как в те дни, ставя бойцам задачу не пропустить врага, я сравнивал ее со стойкостью наших воинов в битвах под Москвой, Ленинградом и Сталинградом, о героическом подвиге защитников Брестской крепости мы тогда еще не знали. Пусть, говорил я штрафникам, этот рубеж будет таким же неприступным для фашистов. Многим могут показаться высокопарными эти слова, но они действовали!

С утра 26-го мы из последних сил сдерживали рвущиеся из окружения превосходящие силы немцев, их атаки следовали с неослабевающим ожесточением одна за другой. В одну из них немцы бросили более 20 танков и САУ, до двух батальонов пехоты. Их поддерживала авиация. Вздымалась земля, разрывы бомб и снарядов сливались в сплошной грохот. На этот раз двум танкам удалось прорваться, и то их уничтожили, подбив с кормы. Вся остальная армада уперлась в стойкость наших бойцов и гвардейцев дивизии. Сражались они упорно, и моральный дух их, несмотря на все похожее на ад кромешный, оставался высокими.

В некоторых трудах военных психологов отмечалось, что в остром, напряженном бою возникает состояние какого-то опьянения боем, когда уже нет ни страха, ни даже опасения за себя, а только радость битвы! Да, здесь психологи, правы: именно что-то похожее на радость, безотчетную, но весьма ощутимую, возникало в этих условиях. В таком боевом экстазе часто боец даже не замечает ранений. Знаю это по моим боевым товарищам, офицерам постоянного, командного состава и по многим переменникам.

Не осуждайте, читатель, меня за чужие стихи, но так метко автор, к сожалению, мною так и не установленный, выразил мысль о том, как «вставали стеной офицеры», а в штрафбате были сплошь офицеры. Одни провинившиеся, другие их командиры, помогавшие первым искупать их вину, но все в одном строю.

Приведу несколько строк из военно-исторического очерка Н. В. Куприянова «С верой в Победу» о боевом пути 38-й гвардейской Лозовской сд, с которой действовал приданный ей на этот период наш штрафбат. В описании боев за Брест здесь нет ни слова о нем из-за строжайшего в то время табу на информацию о штрафбатах. «…Основной удар пришелся по 110-му полку. Вражеские самолеты непрерывно висели над боевыми порядками. Казалось, в этом кромешном аду никто из бойцов и головы поднять не сможет. Так, вероятно, думали и вражеские танкисты, которые перешли в атаку. Но стоило танкам и пехоте противника приблизиться, как они были встречены плотным огнем гвардейцев. По танкам вели огонь 45-мм орудия батареи полка и взвод противотанковых ружей. Гвардейцами было отражено шесть вражеских контратак». Куприянов по понятным причинам не упоминает, что вместе с гвардейцами 110-го полка там насмерть стояли и офицеры-штрафники, а пэтээровцы были тоже штрафбатовские.

Потерь у противника тогда было очень много. Поле боя было усеяно трупами немецких вояк, горели несколько танков, была подбита и самоходка «фердинанд». Штрафники-танкисты сумели его «реанимировать» настолько, что развернули в сторону пытающихся прорваться фрицев и даже сделали несколько удачных и весьма полезных выстрелов по ним. Когда после я оказался в госпитале, у меня начали слагаться стихи об этом случае, названные потом «Эх, крепки ребята-штрафники» и ставшие со временем песней-маршем штрафников.

Но и наши потери были значительными. Как будто нам была дана своего рода «компенсация» за сравнительно более успешные боевые действия в предыдущие дни и за менее ощутимые потери, которые мы несли на прежних этапах наступления. Имеющиеся в моем распоряжении ксерокопии архивных документов, в том числе приказы по батальону, свидетельствуют о том, что только за 26 июля из числа офицеров комсостава погибли четыре человека: старшие лейтенанты Георгий Пильников и Илья Остапенко, лейтенант Николай Грачев и младший лейтенант Владимир Анисимов.

Точными документами о числе погибших там штрафников я, к сожалению, пока не располагаю. Но представить это можно, если в тот же день получили ранения 10 офицеров постоянного состава, в том числе автор этих строк и близкие мне друзья, старшие лейтенанты Иван Янин, Владимир Архипов и Василий Бондарев, Сергей Сисенков, и еще несколько офицеров. Это только за тот день 26 июля, а потери были и до, и после. Надо полагать, что потери бойцов в те же приказы просто «не уместились», есть в них только ссылки на списки в «делах разной переписки», до которых в ЦАМО не добрались.

До дня, когда окруженная с нашим участием группировка немцев была пленена войсками 1-го Белорусского фронта, гитлеровцы трое суток отчаянно пытались прорваться на запад. Но гвардейцы и штрафники стояли насмерть. Только теперь я начинаю полностью осознавать, до какого же предела напряжения дошли мы и наши бойцы в те дни, если у всех нас под конец исчезло само чувство страха быть убитым!

А тогда, 26 июля 1944 года, в середине очередного дня боев за Брест, немцы шли плотной массой в бесчисленную из атак, предпринятых с самого утра, пытаясь прорваться через наш участок. Теперь уже без прежней спеси шли они не в полный рост, а ползли, прижимаясь к земле, то ли под угрозой расстрела своими же офицерами, то ли в отчаянии. Им удавалось иногда приблизиться к нашим позициям на расстояние броска гранаты, однако, несмотря на их шквальный огонь, гранатами забрасывали фашистов мы. И когда я поднялся из своего небольшого укрытия и швырнул в эту ползущую массу очередную гранату рядом со мной погиб пулеметчик, так и не успевший отрыть себе углубление в земле.

Бросился я к замолкшему «Дегтяреву» и в этот момент почувствовал, как мощным электротоком, сильный удар в пах справа. Падая, как-то совершенно непривычно перестал ощущать всю правую ногу. Кое-как перекатился к пулемету, выпустил несколько очередей из пулемета по ползущим к нам и беспрерывно стреляющим фрицам, но почувствовал, что нога потеряла способность не только повиноваться моим желаниям, но стала ощущаться как лишний тяжелый, очень неудобный груз. Я не мог пошевелить ею, сдвинуть ее с места, чтобы переползти для смены позиции хоть на один шаг. Только тут почувствовал что-то теплое, липкое в правом паху, увидел кровь, проступившую через брюки, и понял, что ранен. Это, как оказалось потом, было «слепое пулевое ранение в верхнюю треть правого бедра с повреждением нерва», как было записано в справке о ранении. Потому нога мне и не повиновалась, я перестал ее ощущать, будто вместо нее у меня стало что-то чужое, тяжелое.

Атака к тому времени была отбита. Фрицы, оставшиеся в живых, поползли назад. В образовавшемся затишье мой верный ординарец Женя оттащил меня в какое-то углубление вроде воронки и побежал искать полковую санитарку. Тут я и обнаружил обильное кровотечение. Значит, поврежден еще и какой-то крупный кровеносный сосуд. Моих скромных медицинских познаний хватило догадаться, что для того, чтобы хоть немного уменьшить кровотечение, нужно как можно сильнее большими пальцами обеих рук давить на место ранения. Вскоре Женя тащил за руку совсем юную, почти девочку в военной форме, санитарку и ее огромную сумку с большим красным крестом. Моего собственного перевязочного пакета (ИПП) и перевязочного материала, который был у санитарки, явно не хватало для тугой, давящей повязки, которая одна могла остановить кровотечение. Жгут, верное средство для этого, на место моего ранения никак нельзя было наложить, хотя очень симпатичная, совсем молоденькая и, видимо, еще малоопытная сестричка милосердия пыталась это делать. Место для повязки было тоже неудобным, тем более что эта юная девушка заметно стеснялась оголенного тела в этом месте. От предложенного мне Женей его ИПП я отказался. Ведь никто не застрахован, что он ему самому не понадобится!