Живот ее увеличился, и нагибаться ей становилось труднее. Меркитский отпрыск в ней (Бортэ даже не знала, от кого из тех мужчин она понесла) все чаще давал знать о себе, толчками напоминая ей, что пора подавать ему корма.

Бортэ с тревогой ждала того времени, когда придет пора ей рожать.

«Ребенок не от мужа! – каждый раз, словно ошпаренная, с отчаянием думала она. – Как мне пережить этот позор? Все у нас шло хорошо, жили дружно, и вдруг… За что же меня так наказали боги? Разве я перед ними так уж сильно нагрешила?»

Она мысленно перебирала всю свою жизнь с малых лет, сколько могла себя помнить, гадала, когда она могла сделать что-то неугодное богам или духам. Больших грехов, она была уверена, за ней не могло быть. С ранних лет она приучена была осторожно обращаться с водой или огнем, в ручей или реку не лезла с грязной посудой, к очагу не поворачивалась спиной, не забывала положить в огонь масла или мяса. Всегда старалась не пролить молока на землю, перед онгонами вела себя прилично…

«Забыла угостить какого-нибудь большого духа, когда нужно было? – перебирала она в памяти возможные случаи. – Или не поклонилась на святом месте? Но такого не может быть, разве что в самом раннем детстве… Найти бы какую-нибудь шаманку и расспросить обо всем подробно…»

Но шаманок поблизости не было, а у Кокэчу, который иногда приезжал к ним в гости, спрашивать было неловко…

Одно лишь утешало Бортэ, что Тэмуджин по-настоящему жалеет ее и ни разу ни словом, ни взглядом не показал недовольства ее беременностью от меркитского плена. Он был даже по-мужески заботлив к ней. Несколько дней назад, увидев, как она снимает с огня котел с мясом, он недовольно сказал, обращаясь ко всем:

– Почему она поднимает тяжелое, разве некому ей помочь? Тогда приведите сюда меркитских пленниц, пусть с утра до вечера прислуживают ей.

Присутствовавшая при этом Хоахчин, видно, приняла это на свой счет или не желала допускать в большую юрту чужих – теперь она все свободное время старалась находиться при ней, помогала, как могла. Лишь по утрам она неизменно находилась в молочной или кожевенной юрте, задавая работу рабыням – тем же меркитским пленницам.

Мать Оэлун также была ласкова и добра с невесткой, хотя она строго следила за тем, чтобы она не простужалась, требовала надевать теплые чулки и козью безрукавку. Частенько бывало, что она по-матерински ругала ее, увидев, как она второпях, неодетая перебегает из юрты в юрту.

Лишь младшие братья по-прежнему сторонились ее, но Бортэ терпела, делая вид, что не замечает их отчужденности. Перед снегами она сшила для них по паре чулок из козьей шкуры, и те надевали – видно, боясь гнева матери Оэлун.

Бортэ взялась уже за четвертую шкурку, когда заметила, что огонь в очаге стал ослабевать. Потянувшись, она наклонила корзину для топлива – на донышке оставалось лишь несколько мелких кусков. Отложив шкурку, она с усилием поднялась, чувствуя, как затекли и онемели у нее ноги; прошлась, хромая на правую – в ступнях покалывало; подождала, пока ноги ее медленно ожили, наливаясь кровью.

Она подбросила остатки аргала в очаг и, набросив на плечи доху, вышла с пустой корзиной из юрты.

Морозный наступал рассвет. На востоке под серой полосой неба занималась красноватая заря – словно под пеплом теплились угольки лучей все еще скрывавшегося за холмом солнца. «А Тэмуджин с нукерами уже далеко, – подумала она мельком, – наверно, уже много холмов перевалили…»

Унимая дрожь в теле, она огляделась. Снаружи никого не было. Из кожевенной юрты прямо к небу валил густой, темный дым. Из юрты нукеров и младших братьев доносились негромкие голоса, между ними послышался короткий смешок Тэмугэ.

– Тэмугэ! – крикнула Бортэ.

Голоса в юрте стихли, но никто оттуда не выглянул, не отозвался.

– Тэмугэ! – еще раз крикнула Бортэ.

Было все так же тихо. Полог юрты не пошевелился.

– Тэ-му-гэ! – раздельно выкрикнула еще раз Бортэ.

Глухая тишина висела в воздухе. Не дождавшись, она убедилась, что младший брат отказывается ей подчиняться, а другие братья, чьи голоса тоже были слышны только что, не спешат образумить его.

На ее крик из кожевенной юрты вышла Хоахчин, поспешно подошла и взяла из ее рук корзину.

Чувствуя, как обида и отчаяние душат ее, Бортэ вернулась в юрту. Это был первый случай, когда младшие братья открыто пренебрегли ее зовом, отказали ей во внимании. Для невестки это было жестоким оскорблением и говорило том, что в будущем нелегка будет ее жизнь в кругу родных мужа. До сих пор с их стороны не было такого враждебного выпада, как сейчас, и она все надеялась, что отношения между ними со временем наладятся.

«Что ж, если сейчас не наладилось, то рассчитывать на будущее, видно, нечего, – с тоской подумала она. – Они вырастут, и, может быть, еще не такое придется мне от них испытать. Тэмуджину некогда будет за всем присматривать, а жаловаться мужу на его родственников – для невестки хуже нет позора. Видно, отныне при них мне нужно как-то по-другому держаться…»

Огонь в очаге догорал, и в юрте становилось прохладно. Она прошла к своему месту, не снимая шубы, села. Чувство незаслуженной обиды, подступив к самому горлу, не отпускало. Надвинув на глаза лисий малахай, не вытирая стекающих по щеке слез, она впервые ощутила тоскливое одиночество в айле мужа и неуверенность в себе.

За пологом послышались шаркающие в снегу шаги Хоахчин, но Бортэ так и не пошевелилась, не вытерла слез и не сделала вида (как обычно она поступала), что нисколько не обижается на выходки младших братьев, что они даже веселят ее.

Хоахчин, согнувшись, прошла с тяжелой ношей к очагу, опустила корзину, стала подбрасывать в огонь. На лице ее проглядывалось какое-то несвойственное ей прежде суровое, решительное выражение. Молча управившись со всем и дождавшись, когда огонь разгорится, Хоахчин вышла. По звуку ее шагов Бортэ показалось, что она направилась в сторону юрты матери Оэлун. Первой мыслью у нее было броситься вслед и остановить Хоахчин, чтобы та не сообщила о случившемся свекрови, но почему-то она не сделала этого, мысленно махнув на все рукой.

Бортэ скинула с плеч шубу, успокаиваясь, вытерла насухо слезы и снова взялась за шкурки. Она надеялась в работе забыть о своем горе, привести себя в обычное состояние. Но вскоре снаружи донеслись голоса. Прозвучал негодующий голос матери Оэлун. Бортэ отложила в сторону шкурку, прислушалась.

Мать Оэлун, как было слышно, прошла к юрте сыновей. Скоро громкий ее голос зазвучал глуше – она была уже в юрте, – и почти сразу же донесся тонкий пронзительный вскрик Тэмугэ.

Бортэ вскочила на ноги и, еще не зная, как дальше ей быть, стояла на месте. Крик Тэмугэ повторился снова и почти сразу слился в сплошной пронзительный рев – видно, мать Оэлун не на шутку наказывала его.

Бортэ снова набросила на плечи шубу, вышла наружу. Крики из юрты братьев не прекращались. Она быстро пошла вперед, вслушиваясь на ходу. Сквозь тонкие вскрики Тэмугэ отчетливо слышался резкий и частый свист ремня (мать Оэлун носила с собой витый ремень, которым она в последнее время, с тех пор как они стали жить в курене, часто грозила своим озорным сыновьям за разные проделки).