или такая честная? Впрочем, не все понятно: звонит ей Костя спустя, наверное, год, приглашает в гости, Лиза без ломаний особых соглашается. А Юра где же? Грозит убить… Следовательно, встречи их продолжаются. Значит, на деньги клюет, как все, еще совмещать захочет приятное с полезным. Костя, конечно, полезный, на приятное покамест не тянет.

Костю Лиза ни о чем не спрашивает. Странно даже. Нет, один вопрос задает:

– Вы, наверное, очень богаты?

– Не очень, не такой, конечно, как Гейтс, но богат.

А скажите, вы счастливы?

Вот так вопросец. На засыпку. Ну как пичуге объяснить… Что над этим лучше не задумываться, ибо стоит задуматься, и тут же самые радужные дни превратятся в такой мрак беспросветный, что…

Пичуга, не дождавшись быстрого ответа:

– Знаете, Лев Николаевич Толстой говорил: «Счастье есть удовольствие без раскаяния». Вы раскаиваетесь в чем-то, вам стыдно за какие-то свои поступки?

Э, девочка вовсе не так проста. Определенно не лыком шита. Хотя в характере вопроса что-то уж очень наивное, полудетское. Не испорченная Америкой провинциалочка ставропольская.

– Сей материи мы во время следующего свидания коснемся, хорошо?

О посещении квартиры на Даунинг стрит речь не заходит. Отправляет пичугу Костя в Бруклин на такси, обещает позвонить и пригласить послушать оперу.

Пичуга в ладоши бьет от восторга, как девочка маленькая:

– Ой, я в «Метрополитен» ни разу не была! Я вам так благодарна буду!

Шестого ноября идут они на премьеру LaJuive. Костя думает, как одеться. Канули времена, когда приезжал он с Наташей в лимузине и вел ее, ослепительную, в мехах и драгоценностях, в длинном платье, ко входу, на зависть публике. И фрак ему не нужен, в нем он рядом с пичугой слишком уж смахивать будет на старого ловеласа, с потрохами купившего юную блонду. Кстати, пичуга призналась – на самом деле ей двадцать восемь. Прав Даня: все бабы минимум пять лет сбрасывают с возраста. А выглядит совсем девчонкой. Надевает Костя твидовый пиджак, темную сорочку и шейный платок в горошек. Так меньше выделяться будет на Лизином фоне.

Лиза ошеломлена театром, вертит головой, всматривается в окружающих, кто как одет, какие на ком побрякушки, – от Кости не укрывается. На Лизе идущее ей обтягивающее платье бирюзовых тонов и туфли на высоченных каблуках. Наверное, надела лучшее, что имеет.

– Я думала, женщины в вечерних туалетах будут, мужчины во фраках, а они проще простого одеты, – разочарование в голосе.

– Люди же после работы, не успевают домой заехать переодеться, – выступает в защиту зрителей.

– Все равно. Это же «Метрополитен»! А почему опера странно так называется – «Жидовка»? Это же оскорбление.

– В те времена не считалось оскорблением. Жид был синонимом еврея.

– О чем она?

Читай программку, там все сказано, – Костя не собирается корчить из себя всезнайку; он и в самом деле почти ничего об опере не знает, лишь то, что не шла она в Нью-Йорке без малого семьдесят лет, а до этого пел главную партию Карузо, кажется, в 1920-м, и что через несколько часов после спектакля случился с ним тяжелый сердечный приступ, а через несколько месяцев он умер. Даня рассказывал – тоже собирался на премьеру, но по обыкновению завяз на работе.

Лиза утыкается в программку, то и дело поднимает голову, вертит по сторонам – зал интересен ей больше описаний пятиактной оперы. Медленно гаснет свет, поднимаются к потолку люстры, снизу, через оркестр, к пульту стремительно идет дирижер, раскланивается со зрителями, ему аплодируют, Лиза хлопает вместе со всеми, нажимает кнопку экранчика, вмонтированного в спинку переднего сиденья, на котором еще не высвечиваются английские слова перевода, и скрещивает пальцы рук, готовясь внимать прежде ей незнакомому.

После спектакля идут к платной парковке, где Костя машину оставил. Минут десять занимает, и все это время, не умолкая, впечатлениями делятся. Костя потрясен, давно ничего подобного не слушал. Трагизм в каждой музыкальной фразе, сюжет вовсе не условен, как принято в опере, словно из сегодняшнего дня взят – все те же фанатизм, тирания, религиозная нетерпимость… Какой Элиазар! Он же добрый человек, а вынужден постоянно жить в ярости и гневе, потому что таков мир вокруг. Воспитывает дочку кардинала, отправившего в костер двух его сыновей. Он – настоящий еврей, только не знает, как веру примирить и родительскую любовь.

– А я его возненавидела! – неожиданно спорит Лиза. – Он же мог спасти Рахиль! Одно слово кардиналу, не знающему, что она – его дочь, и ее в кипящий котел не бросили бы. А ваш Элиазар промолчал. Нарочно скрыл. Он – убийца, мстящий за своих сыновей, разве не так?

– Пойми, он в постоянном страхе живет, опасности. Он жертва обстоятельств. Все беды проистекают из-за нетерпимости, фанатизма. Христиане ненавидят евреев, а ненависть порождает только ненависть.

– Элиазар тоже фанатик, почище кардинала. Ему его вера дороже дочери, пусть и не родной, но которую он воспитал и любит.

– В чем-то ты права. Нет здесь положительных и отрицательных героев, их и в жизни нет, верно? В каждом из нас столько намешано… Единственно Рахиль… Какая ария у Шикоффа! Гениально поет! Я чуть слезу не пустил, честное слово. «Рахиль, ты мне дана небесным провиденьем…» Я эту арию часто по радио слышал, еще в Союзе, Зиновий Бабий пел, только название оперы по-другому звучало: не «Жидовка», а «Дочь кардинала». Так политкорректнее. А помнишь, Элиазар перед тем, как арию запеть, переодевается на сцене – снимает медленно пиджак, туфли, носки, прижимает их к себе, пытается в своем горе утешиться. Какой голос у Шикоффа в этой сцене! Звенящая трагедия. Между прочим, он из Бруклина, сын кантора. Полностью сумел перевоплотиться…

– Я не спорю, поет он здорово, и музыка мне понравилась, но… как он мог дочь… – не успокаивается пичуга. Нетерпение, фанатизм, о чем Костя толкует, ей до лампочки, далека она от сей материи, оперу воспринимает на бытовом уровне и сильно переживет за Рахиль.

А Костя беспрестанно напевает: «Рахиль, ты мне дана…», и опять ком в горле.

– Я тебе о Карузо рассказывал, великом теноре, с ним приступ случился после спектакля. Так вот, в программке вычитал: на партии Элиазара проклятие лежит какое-то. Артисты ее петь боятся. Был такой Такер, бывший кантор нью-йоркской синагоги, очень он хотел уговорить «Метрополитен» поставить «Жидовку» и спеть Элиазара. Наконец уговорил – и через неделю от инфаркта умер. Представляешь?

Едут они к Косте домой. Про оперу больше не говорят. Пичуга все понимает, робко, для вида, пытается посопротивляться: поздно уже, мать ждет, Костя шутками-прибаутками отделывается: женщина хочет сначала походить с мужчиной по театрам и ресторанам,