— Хорошо, Семен Аркадьевич, — весело ответила я, сидя за столом на дне рождения подруги.

— Мне не нравится твой весёлый тон. Это очень важная встреча, — повторил мой начальник.

— Вам кажется. Я всё поняла. Буду ровно в 8.50.

Заведя все имеющиеся в доме будильники на семь часов утра, я «благополучно» проснулась ровно в девять. Ужас. Что дальше делать, не знаю. Лихорадочно собираться не имело смысла. Сочинять истории про сломанный лифт — тоже. Две минуты просидев на кровати и представив всю свою дальнейшую жизнь без работы, я открыла телефон, дрожащими пальцами набрала номер Мительмана и сказала: «Я проспала. Извините меня». «Молодец, что сказала правду», — надменным строгим голосом произнёс Семен Аркадьевич из кабинета губернатора.

Он всегда говорит: «Не надо бояться меня, надо бояться меня обидеть». А обидеть его может только ложь. Даже самая незначительная.

…Любовь Семёна Аркадьевича к порядку — болезненна. Папочка к папочке, бумажка к бумажке. Он невероятно в этом педантичен. И так же педантичен в подведении итогов. Совещаний, собеседований, переговоров, собственных достижений и даже собственной жизни. Ему всегда кажется, что он что-то сделал не так. Вроде, как всегда, на «пятёрку» (перфекционизм у него в крови), но хотелось бы лучше.

В нём поразительно сочетается любовь ко всему привычному и стремление к новизне. Он злится, психует и нервничает, когда строится новый офис или делается ремонт в новой квартире, а потом, с абсолютно счастливым видом, будто бы и не было этих разрушительных эмоций, заявляет: «Хорошо, что мы построили „Мизар“. Мне так комфортно на семнадцатом этаже».

— Наверно, потому что высоко поднялись? — спрашиваю я.

— Не важно, как высоко ты поднялся, важно, как крепко ты держишься, — улыбается он в ответ.

…Совсем недавно он подарил мне ёжика. Маленький потешный сувенир, привезенный из Праги. Торжественно разворачивая упаковочную бумагу, Семен Аркадьевич начал рассказывать об успешных стратегиях бизнеса:

— Есть лисички, и есть ёжики. Лисички хитрят, изворачиваются и стараются везде поспеть. А ёжики никуда не торопятся — они просто катятся своей дорогой и всегда успевают.

Я сижу и, как всегда, внимательно слушаю.

— Стратегия ёжиков мудрее и успешнее, — продолжает Мительман. — И, что самое главное, лиса никогда не может съесть ёжика.

— А разве ёжик может съесть лису? — с удивлением спрашиваю я.

— Скажи мне, Ира, где ты берёшь такие глупые вопросы? — начинает кричать Семен Аркадьевич.

Я выхватываю подаренного мне ёжика и пулей вылетаю из кабинета.

…В октябре девяносто седьмого мы ехали с Мительманом в машине, это были первые дни моей работы с ним, это была тёплая осень и ясный солнечный день. По радио пел Макаревич. Слова той песни: «Не стоит прогибаться под изменчивый мир, однажды мир прогнётся под нас» привлекли внимание Семёна Аркадьевича.

— Ты в это веришь? — спросил он меня.

— Верю, — ответила я.

Мне кажется, я тогда даже не задумалась ни на секунду, потому что точно знала, что именно так всё и будет.

…Верни жизнь назад, посади его в то кресло, в ту студию, в ту первую программу, я бы опять задала ему тот же самый вопрос. И он бы опять на него не ответил во всеуслышание. Или бы снова сказал, что не плачет никогда.

Это неправда, Семен Аркадьевич. За эти годы я видела ваши слёзы. Вы плачете, когда в кино показывают настоящую любовь, вы плачете, когда вас обнимают ваши внучки, вы плачете, когда Илья, достаточно сдержанный и взрослый ваш сын, вдруг говорит о своей мечте, и мечта его очень простая: он хочет, чтобы его дети гордились им так же, как он гордится своим отцом. Вы плачете от счастья, Семен Аркадьевич. Потому что все в своей жизни вы сделали вообще-то правильно.32

Признаюсь сразу: Евгений Ефремович Вайнштейн мне нравится. Причем, давно. И даже очень.

Он не звонит мне никогда, я звоню ему раз в год. Но почему-то всегда про него помню.

Изредка, гораздо реже, чем один раз в год, мы встречаемся в его кабинете.

И каждый раз (вот мистика!) Вайнштейн меняет мою жизнь. Не всю, конечно, но вектор ее движения — точно.

Мне кажется, что если бы Бабель хотя бы раз в жизни пообщался с Евгением Ефремовичем, он бы не про Беню Крика сказал, а про Вайнштейна:

«Он говорит ТАК мало, что хочется, чтобы он сказал еще».

За что вас так любят люди?

Я не уверен, что они меня вообще любят! (Смеется.)

Но все-таки?

Что за вопрос? Один любит, второй ненавидит, третий равнодушен.

Никогда не слышала, чтоб вас ненавидели.

Ну ты не там слушаешь.

Ну, Евгений Ефремович…

В любом случае, в любом вопросе один выигрывает, другой проигрывает. И ненавидит того, кто выигрывает. Это нормально. Даже тебя, наверно, кто-то ненавидит.

«Даже тебя!» Но я-то конфликтная, а вы-то нет.

Что значит — конфликтная? Что, ты позволяешь себе истерики? Не думаю. Каждый человек находится в каких-то конфликтах. Только один спокойно борется и разбирается, а другой устраивает истерики.

Мне казалось, что вы терпимы к людям.

Кто тебе сказал об этом? Я просто людей уважаю — я на них не ору, не кричу, не обзываюсь, не кидаюсь тапочками, ботинками. Но к каждому человеку у меня определенный подход. Определяю, кто есть кто, и из этого cкладывается мое отношение.

То есть, меня вы уже определили?

(Смеется.) Иначе б ты здесь не сидела и я бы с тобой не разговаривал.

Спасибо!

В последние годы я не общаюсь с теми, кого не понимаю. Поэтому у меня круг общения все меньше и меньше.

Давно?

Давно. Лет, может, шесть — семь.

Всего? То есть вам уже было пятьдесят, когда вы подумали, что можете себе это позволить?

Я не подумал, это автоматом произошло. Понял, что нет времени и сил общаться со всеми. Общаюсь только с теми, кто мне приятен.

Но ведь все равно приходится встречаться с разными людьми?

По работе, бывает, приходится. Но это чисто рабочие отношения, и тут не может быть эмоций.

Как вы решились на этот шаг?

Ну это же не то, что я три дня думал-думал и решился. Автоматически получилось.