Хотя у меня не было оружия, я не хотел позволять Саше переступать порог, потому что знал: первый, кто войдет в эту комнату, будет застрелен или нашинкован, как пучок зелени. Последние четыре тела были скрыты одеждой, и мы не знали, до какой степени они изменились. Кроме женщины в моррисовском кресле, других беглецов с острова доктора Моро[33]мы не видели; казалось, нам удастся избежать нового зрелища, от которого выворачиваются внутренности. У меня было большое искушение схватить Мангоджерри в охапку и швырнуть в комнату, чтобы отвлечь огонь, но я напомнил себе: кошка понадобится выжившим, а даже если Мангоджерри благополучно приземлится на все четыре лапы, это животное, по древней традиции всех кошачьих, обидится и откажется с нами сотрудничать.

Я прошел мимо Мангоджерри, перешагнул порог без всяких предосторожностей, наобум и с колотящимся от адреналина сердцем вступил в новый викторианский ковчег. Саша устремилась следом, сердито окликая меня, словно я лишил ее последнего шанса погибнуть в этом сентиментальном царстве филиграни и фарфора.

Среди цветовой какофонии ситца и мешанины антиквариата весело дурачились рисованные обитатели джунглей «Короля-льва». Диснеевские специалисты по маркетингу могли бы сказочно обогатить компанию, посоветовав сделать для всех переживающих моральный кризис, отвергнутых влюбленных, мрачных тинейджеров и биржевых брокеров, ждущих нового «черного понедельника», специальное издание этого фильма, снабженное куском черного шелка, листками бумаги и карандашом для написания предсмертной записки самоубийцы, а также текстами песен, которые можно было бы распевать вместе с героями, пока не подействует яд.

На стеганом ситцевом покрывале лежали тела номер десять и счастливый номер одиннадцать, но они были менее интересны, чем стоявшая рядом с кроватью фигура в саване Смерти. Жница, сегодня путешествовавшая без своей обычной косы, склонилась над мертвыми, осторожно накрывая их лица черными покрывалами и разглаживая морщинки на ткани. Она была слишком суетлива для «мрачного тирана Ада», как назвал смерть Александр Поп,[34]но те, кто поднялся до высот профессионального мастерства, знают, насколько важны детали.

Кроме того, она была намного ниже ростом (примерно метр шестьдесят пять) и значительно тяжелее, чем принято думать. Правда, ее проблемы с весом могли быть кажущимися; видно, бездарная продавщица отдела женской одежды поленилась подобрать ей одежку посвободнее.

Поняв, что за спиной находятся непрошеные гости, фигура медленно повернулась к нам и оказалась не Смертью – повелительницей могильных червей, а всего-навсего отцом Томом Элиотом, настоятелем католической церкви Святой Бернадетты. Этим и объяснялось отсутствие капюшона: саван был сутаной.

Поскольку мой мозг был настроен на поэтическую волну, я вспомнил, как описывал Смерть Роберт Браунинг:

«бледный жрец немых людей». Это описание очень подходило к данному случаю – даже в свете нарисованного африканского солнца лицо отца Тома оставалось бледным и круглым, как просфора, которую кладут на язык во время причащения.

– Я не смог убедить этих несчастных предоставить их смертную судьбу воле господа, – сказал отец Том. Его голос был хриплым, глаза – красными от слез. Священника ничуть не удивило наше внезапное вторжение; казалось, он знал, что кто-то застанет его за этим запретным занятием. – Самовольный уход из жизни – это страшный грех, отрицание бога. Не в силах терпеть земные страдания, они предпочли вечное проклятие. Да, я боюсь того, что они сделали. Я мог только одно: успокоить их. Мой совет был отвергнут, хотя я пытался. Я пытался. Не мог дать им ничего другого. Успокоить. Вы понимаете?

– Да, мы понимаем, – сказала Саша с опасливым участием.

В прежние времена, до наступления конца света, отец Том был полным энтузиазма, искренне преданным заботе о пастве служителем церкви. Выразительное круглое лицо, веселые глаза и заразительная улыбка делали его прирожденным комиком, но в тяжелые минуты он становился для других источником силы. Я не принадлежал к этой церкви, но знал, что прихожане обожали его.

Однако те времена прошли, и дела самого отца Тома тоже пошли под гору. Его сестра Лора была коллегой и подругой моей матери. Том очень любил ее, но не видел уже больше года. Были основания думать, что перерождение Лоры зашло слишком далеко, что она радикально изменилась и содержится в Дыре, где ее усиленно изучают.

– Четверо из них были католиками, – пробормотал он. – Овцами моего стада. Их души были в моих руках. Другие – лютеране и методисты. Один иудаист. Двое были атеистами… до недавнего времени. Я должен был спасти их души. А я их потерял. – Он говорил быстро, нервно, словно слышал тиканье часового механизма готовой взорваться бомбы и спешил исповедаться перед смертью. – Двое из них, сбившаяся с пути молодая пара, исповедовали мозаичные верования дюжины племен американских индейцев, искаженные до такой степени, что их не узнал бы ни один индеец. Эти двое верили в дикую чушь, поклонялись буйволу, речным духам, духам земли и початкам кукурузы. Думал ли я, что доживу до того времени, когда люди начнут почитать буйвола и кукурузу? Я растерялся. Вы понимаете? Понимаете?

– Да, – сказал Бобби, вошедший следом за нами. – Не волнуйтесь, отец Том. Мы понимаем.

Левую руку священника прикрывала просторная брезентовая перчатка для садовых работ. Продолжая говорить, отец Том то и дело теребил эту перчатку правой рукой, тянул за манжету и кончики пальцев, словно она была ему тесна.

– Я не соборовал их, не совершил над ними последнего обряда, – сказал он, начиная впадать в истерику, – потому что они были самоубийцами, но, может быть, я должен был это сделать, должен был, ибо сострадание превыше доктрин церкви. Все, что я сделал для них… единственное, что я сделал для этих бедных измученных людей, – успокоил их. Успокоил словами, всего лишь пустыми словами, и поэтому не знаю, потеряны ли их души благодаря мне или вопреки мне.

Месяц назад, в ночь смерти моего отца, у нас со священником была странная и неожиданная встреча, описанная в предыдущей части моего дневника. В ту жуткую ночь он владел собой еще хуже, чем сегодня в мавзолее Стэнуиков, и я подозревал, что он тоже «превращается», хотя к концу нашей встречи казалось, что отец Том просто тоскует об исчезнувшей сестре и испытывает духовный кризис.

Сейчас, как и тогда, я начал искать в его глазах неестественный желтый блеск, но тщетно.

По лицу отца Тома бегали цветные сполохи экрана, и казалось, что я смотрю на него сквозь витраж с изображениями не ликов святых, а искаженных животных морд. В глазах священника мерцал слабый свет, но он не имел ничего общего со слабым свечением прозрачных звериных глаз.

По-прежнему теребя перчатку, потный отец Том сказал голосом, напоминавшим пение проводов во время урагана: