— Мы оба члены легиона, Мэри. И, должен заметить, я пользуюсь в Легионе солидной репутацией.

— Легион может катиться к дьяволу.

— Ну ладно, ладно, Мэри, пусть будет по-твоему, но позволь мне заметить, что если бы не Легион, то в Ирландии все просто-напросто вымерли бы из-за истощения от постельных утех. Вместе с епископами. И каждая монашка забеременела.

— Ты не хочешь увести меня обратно в номер.

— Ничего подобного. Просто я не хочу, чтобы оскорбляли Легион. Во всем, Мэри, есть толика добра. Во всем. Но по твоим глазам я вижу, что ты мне не веришь. Ладно. Такси. Мы немедленно возвращаемся домой. Немедленно.

Мэри закрывает занавеси. Я отчетливо вижу их контур. Она говорит, что ей нравится носить одежду в обтяжку. Всякий раз, когда я снимаю штаны, у нее перехватывает дыхание.

Они не выходили из номера до понедельника. Страстная Мэри. И даже до вторника. Неутомимая, самоотверженная Мэри. Но в среду, в сумрачный, тоскливый и дождливый серый день, его вызвал к телефону МакДун, чтобы сообщить, что ему пришло письмо казенного вида. Прощаясь, он целовал Мэри в дверном проеме, подумывая о том, что она — крепкий орешек. Который я беспрестанно долблю своим молотком. Не печалься, если меня долго не будет. Садись-ка лучше за швейную машинку, и пусть она промурлычет свою песенку. Вставь в нее желтую нитку и сшей мне флаг, которым я мог бы подавать знаки.

Четыре пролета лестницы, устланной зеленым ковром. И быстренько по улице. Уютная у нас с Мэри комнатка. Но ей все мало. А я не могу утверждать, что способен на большее. Нужно посоветоваться с МакДуном. Говорят, что если их не удовлетворяешь, то они начинают шляться с другими. Пришлите мне яблоки из новой Англии, а с востока — специи. Наполните меня жизненными соками. О МакДун, что ты мне приготовил? Мэри выжала меня, как лимон. И я помню, как в те времена, когда я был помоложе, я сражался с пуговицами, шлейками и заколками и хватал, срывал и тащил, чтобы только добраться до этого. Теперь это уже не для меня. Просто сними это, дорогая. Наверняка это пресыщение. Человек, погрязший в извращениях и плотских утехах, пока они не доконали его в возрасте девяноста семи лет. Мэри умеет и дерзить. Мне не понравился ее взгляд, когда я попросил ее повесить носки на спинку стула. Признак неповиновения. Со временем может превратиться в строптивую женщину. Нужно быть с ней поосторожней. И свою одежду и полотенце держит в отдельном ящике. И все равно она немного неряшливая.

— Мак, где же оно, ради всего святого?

— Да у меня оно. Успокой свою бедную страждущую душу и позволь мне рассказать тебе одну маленькую сказочку. Однажды в Ирландии по проселочной дороге шел человек. Он встретил двух девчонок и попросил их сыграть с ним. В игре этой, объяснил человек, много баловства и шалостей, и он даст им потом целый мешок шоколада. И девчонки сыграли с ним в эту игру, и он дал им мешок. А когда он ушел, они открыли мешок и увидели, что он набит камнями.

— Прекрати, прекрати. Дай же мне его, ради Бога. Где письмо, где?

— Садись же. Может быть, это твои последние минуты, прожитые в нищете. А единственный способ наслаждаться богатством — вспоминать нищету. Ходят слухи, Дэнджерфилд, что ты не вставал с постели с тех пор, как она приехала, и я должен сказать тебе без обиняков, что это позор, когда такой добрый христианин, как ты, предается похоти до такой степени, что по три дня не выходит из дома.

— Мак, я сам не свой. Сердце мое не выдерживает такого обращения.

— У меня есть только одно пожелание. Чтобы я подал его тебе на серебряном блюдце.

— Давай на чем хочешь. Можешь придерживать его своими гениталиями, но только давай.

— Ну, вот и оно. На моем серебряном блюдце времен царя Гороха.

Разрывает конверт. Разворачивает бумагу с водяными знаками. Закон. Взгляд его выхватывает фразу в самом конце:

«…сумма, над которой будет установлена опека, доход от которой не должен превышать шесть тысяч долларов в год, которые будут выплачиваться по достижении тобой сорока семи лет, в то время как…»

Я окончательно свихнулся и впадаю в прострацию.

Мак заливает кипяток в маленький коричневый чайничек. Это особый чай, говорит он, из тибетского монастыря Шаба.

Я хочу, чтобы

что-то сломалось,

но только

не моя шея.

Рождество. Лежу на спине. Слушаю, как на улице распевают рождественские песенки. Две недели назад я проснулся один — Мэри ушла. На столике она оставила записку. Она писала, что она все равно меня любит и надеется, что я на самом деле не имел в виду все то, что ей наговорил.

Мак рассказал мне, что встретил ее на улице и поговорил с ней. Она расспрашивала обо мне, о том, как я живу, не голодаю ли и почему я так себя с ней вел, ведь все, что она хотела, — помочь мне. Мак сказал, что ей дали роль в какой-то пьесе. И что она работает натурщицей.

Мое отчаянное положение не доставляет мне никакого удовольствия. Но я всегда говорил, что не сдамся. Миссис Ритзинчек требует, чтобы я рассчитался за комнату. Я знаю, что она несколько встревожена, но вряд ли ее по-настоящему это волнует.

Если намочить полотенце и положить его на лоб, то мне станет намного лучше. Не волнуйся, не отчаивайся, не лысей.

Сегодня утром на своей тарелке я обнаружил дополнительный ломтик ветчины и даже одно лишнее яйцо, и миссис Ритзинчек сказала, что со мной очень интересно беседовать. Она миловидная женщина лет сорока, и у нее все уже позади. Но, пожалуйста, не пытайся воспользоваться моим положением.

На прошлой неделе я отправился в Национальную галерею на Трафальгарской площади. Говорят, картины там бесценны. Я уселся в уютное кресло и немного подремал. А затем стал прогуливаться по залам до тех пор, пока мои туфли не развалились. Но Мак сказал, что в ноги кенгуру вделаны туфли, и он поменяет их на мои.

Полдень. Завтра — Рождество Христово. Любовь ко всем людям. А как насчет нескольких фунтов. Я исхудал и устал, но все еще не продаю свое тело мединститутам и квартирохозяйке. Сегодня Мак пригласил меня на вечеринку, на которой столы будут ломиться от напитков и жратвы. Всякий раз, когда я вычитаю двадцать семь из сорока семи в остатке остается двадцать. Мне и раньше приходилось ждать. Именно это мне сейчас все и твердят. А Мэри сказала, что я ничего не добьюсь, если буду просто сидеть сложа руки. Единственное утешение это то, что Мак проявил достаточно сообразительности и поводил меня по музеям, чтобы я вдоволь насмотрелся на модели локомотивов, машин и кораблей. И мы даже увидели тот гигантский маятник, который, как говорят, доказывает, что земля крутится. А потом мы отправились в Челси, и он заказал бутылку вина, отбивные и салаты, и я сказал, Мак, теперь-то я уже могу оглянуться на прожитую жизнь и кое-что понять. И я думаю, Мак, именно брак меня и доконал. Но я был влюблен, у нее были прямые светлые волосы, как у шведки, и, скорее всего, под венец я пошел из-за ее стройных конечностей да еще, быть может, оттого, что меня время от времени подталкивали к нему ее родные.