Австралийцы еще раз попробовали захватить мельницу у Позьера, ставшую для них непреодолимым препятствием. Мы видим лишь многие сотни раненых, пытающихся добраться до перевязочных пунктов. Некоторые из них на носилках. Других тащат товарищи.

Третьи ковыляют сами, пока кто-нибудь не подставляет им плечо или они не падают без сил где-нибудь в траншее или на подвозной дороге.

Сегодня днем, возвращаясь с сержантом Акройдом и двумя рядовыми из наряда в Колбасной долине, я случайно бросил взгляд на трупы британцев, лежавшие в ряд на обочине дороги. Мое внимание привлекло то обстоятельство, что все семеро мужчин были в килтах. Ничего удивительного, ведь Королевская Шотландская бригада из 51-й дивизии вот уже две недели несла тяжелые потери. Трупы были накрыты кусками брезента, и к ноге каждого была привязана желтая бирка — это означало, что похоронные команды вернутся за ними позже. Но я увидел, что одно брезентовое полотнище стянуто в сторону. Под ним лежал рыжеволосый мужчина — похоже, офицер. На клетчатой груди мертвеца удобно расположилась огромная кошка, которая с явным удовольствием объедала его лицо.

Я остановился и крикнул. Кошка и ухом не повела. Один из рядовых швырнул камень. Тот ударил в труп, но кошка даже не покосилась на нас. Я кивнул сержанту Акройду, и он приказал солдатам прогнать животное прочь.

Поразительное дело. Кошка не соблаговолила поднять голову, пока двое парней не подошли совсем близко. А потом, когда они заорали и замахали руками, объевшееся животное прыгнуло на них, злобно зашипев и выпустив когти. Рядовой-ирландец, кажется, по имени О'Бранаган, наклонился, чтобы отогнать животное, и в следующий миг отпрянул назад с расцарапанной в кровь физиономией.

Кошка скрылась в подвале разрушенного снарядом коттеджа, и рядовой замешкался. Он уже сдернул с плеча винтовку и держал ее наперевес, как для штыковой атаки.

— Вот черт! — пробормотал сержант, и мы с ним стали спускаться в подвал. Представлялось очевидным: если не принять никаких мер, кошка продолжит свою трапезу сразу после нашего ухода.

Внизу оказался настоящий лабиринт, образованный грудами камней и обгорелых балок, и мы пробирались по этим катакомбам, согнувшись в три погибели. Свет еле пробивался сквозь рухнувшие стропила, балки и обугленные половицы у нас над головой. Сержант позаимствовал винтовку у испуганного рядового; я подумал, не вытащить ли мне пистолет из кобуры, но в конечном счете удовольствовался тем, что просто поднял трость чуть повыше. Ситуация становилась комичной.

Шорох потревоженных камней в самой глубине помещения заставил нас с сержантом повернуться. Там находился своего рода подвал в подвале, предназначенный для хранения овощей. В тот момент я бы многое отдал за фонарик. Боюсь, я замешкался на секунду дольше, чем следовало, перед могилоподобным провалом, ведущим в нижнюю область тьмы, ибо сержант добродушно сказал: «Сэр, позвольте я первый спущусь. Я вижу в темноте как сова».

Я пропустил вперед дородного сержанта, а сам присел на корточки и напряженно всмотрелся вниз. Отчетливо представил, как он пронзает штыком гнусное жирное животное, и при мысли о клинке, входящем в мягкую шерсть, мне вспомнилась мокрая шерстяная шинель немца, заколотого мной в окопе. Меня слегка замутило.

«Матерь Божья!» — внезапно прошептал сержант и остановился на средней из пяти каменных ступеней, ведущих в овощехранилище. Тогда я все-таки вытащил пистолет из кобуры и спустился к нему.

Когда мои глаза привыкли к темноте, то я разглядел три или четыре тела. В нижнем подвале было прохладно, и они пролежали там довольно долго, поэтому запах был не многим сильнее легкого смрада разложения, постоянно висящего в воздухе в районе передовой. Я различил истлевшие лоскуты одежды и пряди белокурых волос — похоже, здесь укрывалась от обстрела мать с двумя маленькими детьми и грудным младенцем. Но снаряды сделали свое дело. Или ядовитый газ.

Однако не вид человеческих останков заставил сержанта резко остановиться, а меня — еще крепче стиснуть пистолет и трость. Пять котят — хотя таких крупных толстых животных и котятами-то не назовешь — подняли головы, отвлекаясь от еды. Они находились внутри матери и старшего ребенка. От младенца ничего не осталось, кроме пожелтевших кружавчиков и белых косточек.

Сержант завопил и ринулся вперед, выставив штык. Котята бросились врассыпную — в спинах трупов тоже зияли огромные дыры — и скрылись в груде обгорелых бревен, куда человеку не пролезть.

Я случайно поднял взгляд и среди нагромождения балок над нами увидел пару желтых глаз побольше, смотревших на нас с каким-то дьявольским любопытством. В следующий миг кошка с котятами завыли. Вой становился все громче и громче, и под конец мы с сержантом только и могли, что стоять и трясти головой, дивясь силе звука.

Я уже слышал такой хор раньше. На «ничейной земле». И сам участвовал в нем.

«Пойдемте отсюда», — сказал я. Мы с сержантом вышли наружу и сторожили у развалин, пока О'Бранаган не вернулся с двумя парусиновыми сумками ручных гранат, тремя пустыми винными бутылками и канистрой бензина, которые я приказал выпросить или украсть где-нибудь.

От взрывов взметывались огромные клубы пыли и каменной крошки. Мы с сержантом швырнули по крайней мере одну гранату в каждый укромный закуток, найденный в подвале. О'Бранаган наполнил бутылки бензином, мы пустили на фитили старую рубаху из ранца второго солдата, и я поджег все три фитиля своей траншейной зажигалкой. Взрывы получились впечатляющими, но пожар превзошел все ожидания. Все время, пока пылали развалины и уже обгорелые балки рушились в заполненный черным дымом провал подвала, сержант держал винтовку наготове и не сводил глаз с дверного проема.

Ни во время пожара, ни после никто оттуда не появился.

Когда мы уже заканчивали дело, мимо в сторону передовой прошел взвод 6-й Викторианской бригады, и я заметил странные взгляды, обращенные на нас.

Всего несколько минут назад я проезжал на велосипеде той же дорогой, направляясь в штаб с донесением, и пригляделся в сумерках, не дымятся ли до сих пор развалины дома. Кусок брезента, которым мы снова накрыли рыжеволосого шотландца, лежал на месте. Но мне показалось, будто ткань над лицом подозрительно бугрится и слегка шевелится.

Я сказал себе, что это игра угасающего света, и налег на педали.

1 августа, вторник, 2.30 пополуночи

Пишу, сидя на стрелковой ступеньке у землянки капитана Брауна. Света артиллерийских зарниц хватает, чтобы видеть страницу.

Постепенно я понял: Смерть — ревнивая поклонница.

Я думаю о женщинах, ждущих нас дома — матерях, сестрах, возлюбленных, женах, — и об их собственническом отношении к нам — мертвым и обреченным на смерть. Они самонадеянно полагают, что сумеют сохранить память о нас, как пепел и кости в погребальной урне.

Но даже самая память о нас истребляется здесь.

Когда в твой сон мильоны мертвецов

Войдут, побатальонно, бледным строем…