Использовав весь запас древесины, который они собрали перед тем, как пересечь границу снежного покрова, они были вынуждены развести костер из седла и упряжи мертвого доки. Пламя получилось дымным, вонючим и неровным, но это было все-таки лучше, чем ничего. Они приготовили немного мяса, и, пережевывая его, Миляга заметил, что угрызения совести по поводу пожирания нареченного им животного мучат его не так уж сильно. Также они приготовили небольшую порцию пастушьего ликера из мочи. Пока они пили, Миляга вновь завел разговор о женщинах во льду.

— Зачем такому могущественному Богу, как Хапексамендиос, было убивать беспомощных женщин?

— А кто сказал, что они были беспомощны? — ответил Пай. — Я лично думаю, что они обладали очень большой силой. Их оракулы наверняка почувствовали надвигающуюся опасность, так что они держали свои армии наготове…

— Армии женщин?

— Конечно. У них были десятки тысяч воительниц. К северу от Постного Пути есть места, где примерно раз в пятьдесят лет случаются оползни, открывающие их боевые могилы.

— Так что же, все они погибли? Армии, оракулы…

— Или спрятались в такие укромные места, что через несколько поколений сами забыли, кто они. Не смотри на меня так удивленно. В этом нет ничего странного.

— Скольким Богиням нанес поражение один Бог? Десяти, двадцати…

— Бесчисленному количеству.

— Как Ему это удалось?

— Он был един. А их было много, и они были разобщены.

— В единстве — сила…

— Во всяком случае на определенный срок. От кого ты услышал эту фразу?

— Пытаюсь вспомнить. Кто-то, кого я не особенно любил. Может быть, Клейн.

— Кто бы это ни сказал, это правда. Хапексамендиос пришел в Доминионы с соблазнительной идеей: куда бы ты ни шел, какое бы несчастье с тобой ни приключилось, тебе достаточно произнести всего лишь одно имя, всего лишь одну молитву, тебе нужен лишь один алтарь, и Он позаботится о тебе. И Он принес с собой вид, который должен был поддерживать установленный Им порядок. Это был твой вид.

— Эти женщины очень похожи на людей.

— Я тоже похож, — напомнил ему Пай. — Но я не человек.

— Да… в тебе много чего скрывается, не так ли?

— Когда-то это было правдой…

— Стало быть, это делает тебя сторонником Богинь, так ведь? — прошептал Миляга.

Мистиф поднес палец к губам.

В ответ Миляга проговорил одними губами всего лишь одно слово:

— Еретик.

Было уже очень темно, и они оба посмотрели на костер. Огонь постепенно чах, по мере того как исчезали последние остатки седла Честера.

— Может быть, бросить в огонь немного меха, — предложил Миляга.

— Нет, — сказал Пай. — Пусть гаснет. Но смотри внимательно.

— На что?

— На что угодно.

— Разве что на тебя.

— Смотри на меня.

Так он и сделал. Лишения и невзгоды последнего времени почти не отразились на мистифе. Симметрию его черт не портила никакая растительность. Несмотря на спартанскую диету, щеки его не ввалились, глаза не запали. Смотреть на его лицо было все равно что возвращаться к любимой картине в музее. Вот оно, перед ним — воплощение покоя и красоты. Но в отличие от картины это лицо, которое в настоящий момент казалось таким неизменным и незыблемым, обладало способностью к бесконечным вариациям. Прошли месяцы с той ночи, когда он впервые столкнулся с этим явлением. Но теперь, когда костер догорал и тени вокруг них сгустились, он понял, что приближается то же самое сладкое чудо. В мерцании умирающего пламени симметрия его лица поплыла, плоть под его взглядом словно бы стала жидкой.

— Я хочу увидеть… — пробормотал он.

— Тогда наблюдай.

— Но костер гаснет.

— Нам не нужен свет для того, чтобы видеть друг друга, — прошептал мистиф. — Будь внимательнее.

Миляга сосредоточился на маячившем перед ним лице. Глаза его заболели от напряжения, но у них не было сил сражаться с подступающей темнотой.

— Прекрати смотреть… — сказал Пай, и голос его раздался словно из догорающих углей. — Прекрати смотреть. Ты должен увидеть.

Миляга попытался понять смысл этих слов, но он поддавался анализу примерно в той же степени, что и темнота перед ним. Два чувства изменили ему в этот момент — физическое и лингвистическое, два способа удержать под контролем ускользающий от него мир. Это было похоже на репетицию смерти, и паника охватила его. Иногда ночами он испытывал подобную панику, просыпаясь в своей постели и чувствуя, что его кости стали клеткой, кровь — овсяной кашицей, а единственная реальность — это его собственный распад. В таких случаях он вставал и включал весь свет в квартире, чтобы успокоить расстроенные чувства. Но здесь не было света. Только тела, которые все сильнее пробирал холод.

— Помоги мне, — сказал он.

Мистиф ничего не ответил.

— Ты здесь, Пай? Я боюсь. Дотронься до меня, пожалуйста. Пай?

Мистиф не пошевелился. Миляга протянул руку в темноту, вспомнив при этом Тэйлора, лежащего на подушке, с которой — им обоим было об этом известно — он уже никогда не поднимется, и просящего Милягу взять его за руку. С этим воспоминанием паника перешла в скорбь: о Тэйлоре, о Клеме, о всякой живой душе, которая отгорожена от своих любимых чувствами, которые постоянно обманывают, а стало быть, и о себе. Ему хотелось того же, чего хочет ребенок, — ощутить чужое присутствие, убедиться в нем с помощью прикосновения. Но он знал, что это не настоящее решение проблемы. Конечно, он может нашарить мистифа в темноте, но тогда он сможет рассчитывать на его близость не больше, чем на свои чувства, которые уже утратил. Нервы сгниют, и рука выскользнет из руки рано или поздно. Зная, что это маленькое утешение так же безнадежно, как и любое другое, он убрал руку и вместо этого сказал:

— Я люблю тебя.

А может быть, он только подумал об этом? Возможно, это действительно была только мысль, ибо то, что возникло перед ним, больше напоминало идею, а не звучащие слоги, — радужное свечение, которое он уже видел во время превращений Пая, засияло в темноте, бывшей, как он смутно понял, не темнотой беззвездной ночи, а темнотой его собственного сознания. И это видение не имело ничего общего со зрением, устремленным на предмет, а было его разговором с существом, которое он любил и которое любило его в ответ.

Он отдал свои чувства Паю, направил их к нему, если, конечно, в данном случае можно было говорить о направлении, в чем он глубоко сомневался. Пространство, а вместе с ним и время принадлежали другой истории — трагедии разделения, которую они оставили позади. Освободившись от чувств и от тех цепей, которые накладывало на него восприятие, словно снова оказавшись в утробе, он ощущал мистифа всем своим существом, а тот отвечал ему тем же, и тот самый распад, растворение, от которого он столько раз просыпался в ужасе, теперь превратился для него в начало небывалого блаженства.