Орлякин разыскал Чудотворцева во Фрайбурге, но не пришел к нему на квартиру и пригласил не в гостиницу где остановился или, как тогда говорили, пристал. M-r Methode пригласил письмом Платона в старинный горный ресторанчик, носивший название «Greifenegg» («Гнездо грифа»). Арлекин так и вспрыгнул, вскочил при виде Платона (я чуть было не написал «своей жертвы»), но не шагнул ему навстречу, а сразу же снова сел на стул, правда, радушно протягивая ему навстречу обе руки. Перед Орлякиным на столике стояла бутылка местного кисловатого вина, и на столик падала тень высокого бука (терраска ресторана располагалась на открытом воздухе). Орлякин для начала сердечно поздравил Чудотворцева с успехом «Разномыслий в диалогах Платона», но в поздравлении слышалась ирония; внимательный читатель помнит, почему. Впрочем, нельзя было не заметить, что Орлякин разве только листал объемистый труд Чудотворцева. Он вообще не был охотником до чтения, предпочитая книгам зрелища и салонную causerie (болтовню). В этом стиле он и начал разговор со своим заочным питомцем (как-никак Платоша рос у него на хлебах, о чем Арлекин пока не упоминал, хотя это подразумевалось). Орлякин говорил Платону «ты», а тот говорил ему «вы» и называл его «Мефодий Трифонович».

Орлякин потребовал стакан для Платона, наполнил его и предложил выпить на «ты». Платон смутился. Он вообще с трудом переходил на «ты», в моем присутствии говорил «ты» только Полюсу да Кире, и в разговоре с ними у него прорывалось «вы»; не могу себе представить, чтобы он когда-нибудь сказал «ты» Клавдии; боюсь, что такого не бывало даже наедине, отчего Клавдия втайне страдала. Остальных «ты» Платона Демьяновича не осталось в живых к тому времени, когда я с ним познакомился. Орлякину Чудотворцев, несомненно, говорил «ты», и это было первой победой Арлекина над Платоном. Орлякин спросил Чудотворцева, неужели он так и намерен мумифицировать себя заживо в философских спекуляциях, а когда Платон смущенно промолчал, сообщил ему, что Аркадий Савский отзывался с похвалой о его композициях. Сам Платон не слышал особенных похвал от своего взыскательного учителя, если не считать похвалой пристальный интерес, который высказывал тот к его опытам-опусам.

– Это и есть высшая похвала, – щедро подлил масла в огонь m-r Methode. – Или ты не заметил, что он завидует тебе?

Кроме Аркадия, Платон показывал свои опыты только Лоллию, но тот остался сдержан, да и можно ли было ожидать, чтобы Люлли одобрил незрелое вагнерианство своего друга, который к тому же сам восхищался хрупким клавессинизмом Лоллия? Но Мефодий приветствовал как раз вагнеровскую монументальность в музыкальных опытах Чудотворцева, напомнил ему, что «Заратустра» Ницше был задуман как опера или как оратория, а если бы Заратустра так пел, а не так говорил, толку было бы больше, что понимал и сам Ницше, вымещавший свою досаду на Вагнере. «Sie sollte singen… diese neue Seele» («Она должна была петь… эта новая душа»), – процитировал Орлякин предисловие Ницше к «Рождению трагедии». Напомнил Орлякин Платону и о том, что Сократу перед смертью велел обратиться к музыке его демон. Слово «демон» m-r Methode многозначительно подчеркнул, но Наталья не показывала Платону писем Демьяна, подписанных «твой Демон», и не говорила ему, что Мефодий Трифонович так называл его отца.

Тут Мефодий напрямик объявил Платону, что «Действо о Граале» должен написать он.

– После Вагнера? – удивился Платон Демьянович.

– Вагнеру свое, Чудотворцеву свое, – парировал m-r Methode. – Вагнер написал «Парсифаля», а Чудотворцев напишет «Действо о Граали» (голосом он подчеркнул женский род имени). Чудотворцев напишет русскую Грааль, а как же иначе?

– А петь кто будет? (Чудотворцев все еще пытался отбояриться от бремени, возлагаемого на него Арлекином.)

– Как это кто? – Орлякин подпрыгнул на стуле. – Напишешь, тогда услышишь. И увидишь, Бог даст. Демон будет петь, сам Демон. Так-то, дражайший Платон Демьянович.

Тут уж Платон Демьянович не мог не догадаться, кого Мефодий называет Демоном, даже если он действительно этого не знал до тех пор, в чем я, по правде говоря, сомневаюсь. Беллетрист написал бы, что вихрь мыслей пронесся в голове героя, но я, как его биограф, могу лишь задаться вопросом, неужели он сразу же ни о чем не спросил своего собеседника. Впрочем, я могу допустить, что так оно и было, да и Платон Демьянович на этом настаивал. По-видимому, между ним и Орлякиным раз навсегда установился некий этикет, исключающий кое-какие вопросы при молчаливом предположении, что обоим кое-что и так известно, а если неизвестно, то об этом не стоит говорить. Для начала Чудотворцеву пришла в голову невероятная мысль, что его отец жив, что Мефодий лишь скрывал его все эти годы (четверть века с лишним), оберегая его (от собственной жены и сына?), приберегая для «Действа о Граали» в ожидании, когда оно будет наконец написано, а пока не деля Демьяна ни с кем, в особенности с Натальей, с женщиной, посмевшей замешаться между Арлекином и Демоном. Что если и пенсию Орлякин платил сыну Демьяна не потому, что виновен в его смерти, а как выкуп, как отступное… как аванс. Наклевывалась и мысль еще более невероятная. Что, если Орлякин думает превратить или уже превратил свой театр «Perennis» в пиренейское подобие мочаловского театра «Красная Горка», где играют… не только живые? (Платон Демьянович уже знал этот театр и, разумеется, обратил внимание на одну его актрису, в которой узнавал свою Софию, не догадываясь еще, что с ней можно встречаться запросто, но не тоска ли по этой актрисе влекла его к родным пенатам?) А что, если на представлении «Действа о Граали» (представление это будет или литургия?) появится Демьян… то есть отец, Бог знает откуда, как в театре «Красная Горка», и будет петь? Это будет по Блаватской (тоже София) или по Федорову, объявившему смыслом всей христианской культуры воскресение отцов? Но у спиритов духи стучат, пишут, играют на музыкальных инструментах, и что-то не слышно, чтоб они пели. Так или иначе, обсуждать подобные вопросы при первой встрече, едва ли не при первом знакомстве Платон Демьянович не решился со своим собеседником, да и вряд ли это было возможно в ту просвещенную эпоху между двумя представителями так называемого образованного общества даже с глазу на глаз, и Мефодий воспользовался замешательством Платона.

В тот же вечер Орлякин предложил Платону Демьяновичу ехать с ним в Пиренеи, как Рихард Вагнер, по преданию, туда ездил, задумав «Парсифаля». Платон сам задумал поездку в ближайшие дни, то должна была быть поездка в Париж по причинам весьма личным, о которых Платон предпочел бы не говорить с Орлякиным, но тот, не дожидаясь, согласится Платон или нет, сам заявил безапелляционно, что из Пиренеев они должны будут поехать в Париж, на что Платону нечего было возразить. Таков был стиль недомолвок и угадываний, навязанный Чудотворцеву Орлякиным, предполагающий посвященность собеседника, без чего откровенность кощунственна. Со временем Платон Демьянович научился блестяще пользоваться этим стилем, но на первых порах да и впоследствии Орлякин давал ему сто очков вперед и легко брал над ним верх. Чудотворцев подумал, что в Пиренеях Орлякин нечто откроет ему об отце или нечто откроется само. При этом Платон ни на минуту не забывал, что Наталья винит Мефодия в смерти Демьяна, но на его могилу в Пиренеях она ни разу не ездила, да и не собиралась ехать. Орлякин повез Платона именно в Пиренеи, а не в Испанию. Прадо Платону Демьяновичу так и не довелось увидеть. Целью их путешествия оказалась живописная долина, осененная восточными предгорьями Пиренеев. По меньшей мере на двух горных вершинах Чудотворцев заметил замки. Один из них оказался бывшей пресепторией тамплиеров, разумеется полуразрушенной. К этим развалинам Чудотворцев мог присмотреться лишь издали. Экипаж, заранее нанятый Орлякиным, пересек долину, направляясь к другой горе. К замку вела крутая, местами почти отвесная, осыпающаяся тропа. И этот замок, из долины казавшийся мощным и неприступным, был полуразрушен. У бывших ворот путников встретил бородатый, глухой старик, что-то шамкающий на языке, который Чудотворцев сперва вообще не понял, а потом стал разбирать отдельные слова, похожие на латинские. Старый сторож замка говорил по-провансальски и не представлял себе, чтобы посетители замка не понимали языка, на котором в старину говорили благородные рыцари.