– Вас, наверно, интересует, как я здесь оказался? – Фелицианов решил взять инициативу на себя. – И если я скажу, что ни за что, вы мне не поверите. Почти все политические утверждают, что сели ни за что, а решительно все сотрудники ОГПУ полагают, что нет дыма без огня, хоть что-то, а было. Той вины, по которой я осужден, за мной действительно нет – просто на меня дал показания человек, сломленный предварительным заключением. А вина общая для всех людей образованных несомненна. И ты, Воронков, ее живое воплощение. Мне нельзя было выпускать тебя из-под своего влияния.

«Ты» Воронков стерпел. Больше того, сам невольно вернулся в состояние ученика и зека назвал по имени-отчеству.

– Но я и сложился под вашим, Георгий Андреевич, влиянием. Ведь это вы мне открыли глаза на революцию. Вы сами говорили – это врата в новое царство новых людей, а нам, людям прошлого, остается только уступить место. Вот вы и уступили.

– Ах, если б все было так элементарно, как это казалось в гражданскую войну! Войны, к сожалению, чрезвычайно упрощают наши чувства и мысли. Когда идет битва, царствуют дилеммы. Но жизнь длиннее войны. Мир снова возвращает сложность. Должен возвратить. Но война, ее инерция сказывается в характерах людей. Вы продолжаете всех делить на своих и чужих. И продолжаете упрощать. Отсюда жертвы – такие, как я, как десятки людей, никогда не помышлявших ни о каких заговорах и уж тем более – восстаниях, но причудливой логикой упрощения помещенных сюда.

– Республика Советов со всех сторон окружена врагами, готовыми напасть на нас в любую минуту. Они только и ждут от нас малейшего проявления слабости. И пока мы не можем допустить никакого отклонения от линии партии во всем.

– Да кто ж на нас нападет? Антанта уже пробовала. И что получила? Ты знаешь, почему французы были вынуждены покинуть Одессу? Большевики сумели полностью распропагандировать и развалить их армию. Вспомни, все это происходило на наших глазах. А ведь тогда разруха была. Все-таки при нэпе мы как-то сумели окрепнуть.

– Нам этого мало. Мы обязаны превратить Советский Союз в самую надежную крепость. Поэтому и объявили курс на индустриализацию, на уничтожение мелких хозяйств в деревне и введение колхозов. Вот увидите, Георгий Андреевич, через пять – десять лет нас будет бояться весь мир. И будет завидовать.

– Может быть, может быть… Но сдается мне, что цена мировому страху велика окажется. Слишком много бьете своих, чтобы чужие боялись. Вы не считаетесь с людьми. Не успели объявить коллективизацию, а уже тысячи мужиков, самых крепких крестьян, переполнили тюрьмы и лагеря.

– Это не крестьяне. Это кулаки. Наш классовый враг.

– Что-то многовато у вас врагов. Пока вы не научитесь беречь людей, ничего у вас не выйдет.

– Очень даже бережем. Как раз и изолируем кулаков, чтобы сберечь от их дикого, стихийного собственничества ростки новой жизни. Мы строим социализм для людей, для их счастья. А вы этого не хотите понять. Вы цепляетесь за личность, за индивидуальность. Готовы даже в кулаке эту самую индивидуальность уважать. Забыли, как в семнадцатом эти мужички имения грабили? В кулаки-то и выбились те, кто ловчее других на барском добре нажился.

– Ну у меня-то никаких имений не было.

– Все равно, не у вас так у ваших друзей, с кем вы в университетах учились. А теперь вы же по грабителям и плачетесь. Это все интеллигентские предрассудки, и мне жаль, что они одолели именно вас. А ведь это вы вселили в меня веру. И вот я уверовал, я все силы кладу, чтобы стать тем человеком будущего, которого вы мне показали, а вы, автор идеала, засомневались. Вас победили старорежимные понятия. И теперь я понял, почему вы здесь. Вы потеряли веру! – И радость засияла в голубых глазах начальника лагеря. Радость не уличившего, а нашедшего наконец объяснение, решившего мучительную задачу.

– А с каких это пор сомнение стало преступлением? – Впрочем, уж на этот-то вопрос Фелицианов знал ответ сам. С 25 октября 1917 года по старому стилю. – Ну да, что я спрашиваю, большевики осуществили вековую мечту русского народа, высказанную Козьмой Прутковым. У него есть «Проект о введении единомыслия в России». Но с чего ты, Воронков, взял, что именно ты человек будущего?

– Ну окончательно не стал, конечно, мне еще многое в себе надо преодолевать. Но я стремлюсь к этому сам и постараюсь из того человеческого материала, который мне предоставили, создать если не машины социализма, то хотя бы послушные ее мотору винтики. А вы своими разговорчиками всячески этому препятствуете. По моим сведениям, вы сказали заключенному Елагину, что будто бы «Октябрьский» – образцовый лагерь смерти.

– Интересно бы знать, откуда тебе известно, что я говорил заключенному Елагину?

– У нас все становится известно.

– А способы, способы! Вы же действуете, опираясь на самое подлое в человеке – доносительство, трусость, жадность.

– Наши информаторы – люди, вставшие на путь исправления. Они доносят, как вы выражаетесь, из идейных убеждений.

– Если б вы верили в убеждения своих доносчиков, они бы не сидели. Вы используете самое мерзкое в напуганных, несчастных людях. А значит, вся ваша система безнравственна. Во всяком случае, такими методами вы никогда не перекуете преступника в образцового гражданина.

– С этим не шутят. Должен напомнить вам, что вызваны вы для выяснения вопроса, почему систематически не выполняете нормы.

– Ответ ясен из того доноса про мои беседы с Елагиным. Если непонятно, объясняю: эта норма мне непосильна.

– Нормы рассчитывались в Институте труда.

– Никакой институт труда не учитывает изнуренности заключенных еще до прибытия в лагерь. Эта норма – для убийства.

– Вы забываетесь, Георгий Андреевич. Я не намерен обсуждать с вами государственные нормы. И вообще мне придется напомнить, что я вынужден буду применить к вам карцер.

– Я и к карцеру готов.

– Вы плохо представляете, что такое наш карцер.

– Достаточно. Но я, повторяю, к этому готов. Речь идет не о физической выносливости. Я не ставлю перед собою цели выжить любыми средствами.

– И все же… мне бы не хотелось именно к вам применять эту меру. И очень прошу не вынуждать к ней в будущем.

– Это угроза?

– Нет, это заведенный порядок. Торжество закона, если хотите. Я уже достаточно нарушил правил ради вас, потому что в конечном итоге именно вам я обязан тем, чего я достиг и, может быть, достигну в будущем.

Разговор принимал опасный оборот. Но Фелицианов уже не мог остановиться. Он бы в любом стерпел эту спесь, эту глупость, но вот чтобы Алеша Воронков… Нет, никак не укладывается в сознании: мой Алеша – добровольный и сладострастный нож революционной гильотины.

– Вы этим довольны? А я – нет. Меньше всего хотелось видеть своего ученика в роли тюремщика.

– Я не тюремщик. Я начальник исправительно-трудового лагеря. Заметьте, исправительно-трудового.