Вернулась к дому, в квартиру подниматься не стала, сразу села в машину. Достала телефон.

Она думала, что позвонить будет трудно: слышать этот хриплый, вползающий баритон, этот его юморок, усмешечки, а еще труднее – самой изобразить симпатию; дыханием, гортанью, вибрацией связок демонстрировать: хочу, желаю, не забыла. Но когда набрала номер и услышала медленное, растянутое, пополам треснувшее «привет» – вдруг поняла, что ничего не нужно изображать, всё само выходит из нее: и симпатия, и желание; пока говорила, неполных четыре минуты, – почти забыла и про Машу, невменяемую от ужаса, и про Мудвина, еще вчера живого, а сегодня мертвого.

Договорилась, отключилась, содрогнулась. Запрезирала себя, потом подумала: за такое нельзя себя презирать; миллионы женщин делают то же самое, эксплуатируют собственный сексуальный ресурс, торгуют собой, прямо или косвенно. Красят лица, встают на каблуки, рядятся в обтягивающие одежды. Может быть, где-нибудь в исламских странах этого нет, а в остальном мире – есть.

Вошла, не улыбаясь; фамильярно погладила упыря по гладкой щеке; он всегда идеально выбрит и свежо выглядит; интересно, упыри стареют?

Вообще, вдруг она не всё знает? Вдруг упырь живет вечно, как эти модные нынче у школьниц вампиры-красавчики? Вдруг от каждой новой съеденной жертвы к поедателю человеков переходит их молодость и жизненная сила?

Сразу прошла через комнаты в спальню, повернулась, села на кровать, положила сумку на пол.

– Иди сюда.

Но он не пошел: стоял в дверях, улыбался.

– А поговорить?

– Не хочу говорить, – грубо ответила она. – Зачем говорить, о чем говорить? Иди. А то передумаю.

Он тихо засмеялся.

– Ну и что? Передумаешь – уйдешь. Ты сама себе хозяйка.

И достал из кармана сигару.

Этажом выше гудел мужской голос, ругательства перемежались завываниями и стонами. Упырь показал пальцем на потолок.

– Сегодня у них особенно весело.

– Не кури, – попросила она. – Потом запах будет...

Упырь послушно спрятал сигару обратно.

– Или... – она усмехнулась, – иди сюда, вместе покурим. Только пепельницу принеси.

Он принес из комнаты огромное бронзовое чудище, сел рядом. Нагрел над огнем зажигалки бока табачного цилиндра, раскурил, вручил; она помнила, что затягиваться нельзя, но всё равно закашлялась, однако дым понравился, она поняла его: такой плотный, жирный дым хорошо глотать, насытившись жирным мясом, особенный дым, он символизирует всё плотное и жирное, плотную жирную жизнь, где плотно чередуются жирные, сочащиеся соком события.

– Как там Борис? – спросил упырь.

Она отдала ему сигару, брезгливо скривилась.

– Лучше всех. Приперся в час ночи, страшно пьяный. До сих пор не может в себя прийти.

– Тогда, – упырь покачал головой, – тебе надо быть с ним.

– А я тут при чем?

– А ты, значит, совсем ни при чем?

– Поняла, – зло сказала она. – Мне, значит, нужно сидеть возле него, гладить по голове и поить рассольчиком? Да? Или бульончиком?

– Можно и тем и другим.

– Обойдется.

– Нет, – сказал упырь. – Не обойдется. Он тебя очень сильно любит.

– И поэтому приперся пьяный и заблеванный.

– Он не пьяный, – сказал упырь. – Он... В общем, я его вчера...

И громко щелкнул зубами.

Мила вздрогнула.

– И теперь, – упырь опять улыбнулся, мудро и сыто, – я дарю его тебе. Твоего Бориса. Это мой свадебный подарок, дорогая.

Наверху дико завизжали и разбили нечто небольшое, рюмку или блюдце.

Мила тихо засмеялась.

– О боже. Ты, значит, даришь мне на свадьбу моего собственного жениха?

Людоед сложил руки на груди.

– Ага. Заметь, не просто дарю, а дарю в готовом к употреблению виде. Еще надо приложить краткую инструкцию, но это потом. Позже. В следующий раз. Ты будешь приезжать ко мне, и я тебя научу. – Людоед по-деловому подмигнул. – Учти, давить на него надо непрерывно. Психика должна быть всё время в угнетенном состоянии. Возьмешь у меня люминал и лоффору, будешь добавлять ему в кофе. Знаешь, что такое лоффора?

– Нет.

– Ее еще называют «пейотль», – людоед звонко, с удовольствием выговорил нерусское словцо. – Это кактус такой. Мексиканский. Покупаю у одного фаната Кастанеды. Знаешь, кто такой Кастанеда?

– Что-то слышала.

– Вот и хорошо. А прозвище мое знаешь?

– Знаю. Кактус.

– Борис сказал?

– Да.

Упырь кивнул.

– Еще сигаретки дам тебе для него, особые. Ничего опасного, обычный табак и немного сушеного василька, народное средство, чтоб не расслаблялся... Пусть ходит к психиатру, пусть жрет антидепрессанты, в сочетании с лоффорой будет обратный эффект... В общем, делай, как я говорю, – и парень будет у нас в кармане. Квартира в центре Москвы, ты как законная супруга получаешь ровно половину... Еще есть мамка, но она бухает по-черному и долго не протянет... Ты знаешь, что мама у него – алкоголичка?

– Знаю, – пробормотала Мила. – Такая тонкая, интеллигентная женщина, профессорская жена... Домработница, каждую весну – в санаторий, парикмахер на дом приходил... И вдруг – спилась за три года.

– Оттого и спилась, – сказал упырь. – Но бог с ней. Квартира там хорошая, большая. Лучше не продавать такое жирное место. Будешь ее сдавать. А постояльцев отдавать мне.

– На съедение?

Людоед засмеялся легким свободным смехом расслабленного человека.

– Угадала. А нашему парню купим красивую красную машину. Спортивную. «Порше», бля. Или «феррари». Пусть наслаждается. В бизнесе его у тебя тоже половинная доля, но этот бизнес ты прикрой, от греха... там никакой пользы, одни понты и убытки. Где понты – там везде убытки...

Мила раскинула руки и упала спиной назад, в подушки. Посмотрела в серый потолок.

– Ничего, если я буду называть тебя Кактусом?

– Давай, – разрешил людоед.

– Тогда слушай, Кактус. Может, мне теперь послать тебя к чертовой матери? Зачем ты мне нужен, если у меня скоро будет квартира за три миллиона?

– Можешь и послать, – сказал упырь. – Только зачем? Тебе со мной интересно.

– Да, – сказала Мила и взмахом ноги сбросила туфлю. Метилась ему в лицо, но не попала. Произнесла тихо:

– Иди уже. У меня мало времени.

И улыбнулась.

Наверху что-то упало, и завизжала женщина.

Надо держаться ближе к правому краю кровати – там, где сумка.