Да, решил я. Вот именно.

Свет перед моими глазами сверкнул ослепительно ярко.

Миссис Лизандер специально играла на пианино и именно “Прекрасного мечтателя”, чтобы заглушить крики и ругань. Оба попугая находились с ней в одной комнате, сидели в своих клетках. Вместе с тем казалось маловероятным, чтобы кто-то стал кричать и ругаться в той же комнате, в которой играла пианистка, прямо рядом с ней.

Я вспомнил голос дока Лизандера, доносившийся на улицу из слухового окна его подвального кабинета. Док Лизандер позвал нас с отцом спуститься к нему, и мы отлично его услышали. Он хорошо был осведомлен о свойствах своей вентиляции и потому позвал нас, не удосужившись подняться по лестнице на несколько ступенек. Не для того ли миссис Лизандер весь вечер наигрывала одну и ту же, первую попавшуюся мелодию, чтобы никто не услышал криков на улице, а пара попугаев в комнате все слышала и запоминала?

Доктор Лизандер мог забить в своей лечебнице незнакомого человека, а потом удушить его рояльной струной? Могли ли попугаи это слышать? Избиение могло продолжаться всю ночь; от жутких звуков, не дававших покоя, больные птицы до утра метались по клеткам, теряя перья. А когда ужасное преступление было совершено, доктор Лизандер и его лошади ноликая супруга вытащили из подвала нагое тело убитого и усадили за руль его собственной машины, спрятанной до времени в сарае, чтобы укрыть следы злодейства. Могло ли все происходить именно так? После этого один из них поехал на своей машине к озеру, а другой повел следом машину убитого, почему бы и нет? В спешке никто из них не заметил, что одно из перьев зеленого попугая вылетело из клетки и осталось в складке плаща или еще где-нибудь в одежде? Разве так не могло случиться? Поскольку Лизандеры не переносили молока, их не было в списке доставки молочника и они знать не знали, что вместе с ними по Десятому шоссе к озеру Саксон торопимся на стареньком пикапе я и мой отец!

Кто еще знает?

Ханнафорд?

Все отлично подходило одно к другому. Да, события могли развиваться именно так, вполне могли.

Но если я ошибаюсь?

Сюжетом для очередной повести из цикла “Крутые парни” здесь и не пахло. Все доказательства, что у меня были, — это зеленое перышко мертвого попугая и несколько лоскутков одеяла, швы между которыми вот-вот грозили разойтись. Куда девать немецкие ругательства, например. Док Лизандер был голландцем, а не немцем. Кем был неизвестный? Что может связывать человека с татуировкой в виде крылатого черепа на плече и ветеринара из маленького городка? Швы расходились, лоскутки грозили растеряться и перемешаться вновь.

Но один держался крепко: “Прекрасный мечтатель”, зеленое перышко и “Кто еще знает? ”.

Кто еще знает что? То, что, по моему убеждению, могло стать ключом к разгадке всей шарады.

Я по-прежнему не говорил родителям ни слова. Когда сомнений не останется, по крайней мере почти, я открою им все. До тех пор, пока я не пойму, что готов, я не открою рта. А я еще не был готов. Но одно я знал крепко — среди нас живет совершенно неизвестный нам человек.

За два дня до Рождества в нашем доме раздался телефонный звонок. Мама сняла трубку. Отец дежурил по складу в “Большом Поле”.

— Слушаю? — сказала мама и услышала на другом конце линии голос Чарльза Дамаронда.

Мистер Дамаронд звонил нам для того, чтобы пригласить на прием, который устраивала Леди в Братонском Центре досуга и отдыха в честь окончания строительства и предстоящего открытия 26 декабря музея гражданских прав. Открытие было приурочено к первому дню рождественских праздников, и потому отказаться было невозможно — все были свободны. Форма одежды — неофициальная. Мама спросила, согласен ли я пойти, и я ответил, что да, конечно, я согласен. Отца даже не пришлось спрашивать, потому что он все равно не пошел бы, а кроме того, в Рождество он работал, так как на склад пришли фаршированные яйца и упаковки мороженой индейки, которые нужно было принять и расфасовать.

Отец не имел ничего против нашего похода в Братонский музей. Когда мама сказала об этом, он не возразил ни словом. Он просто кивнул, а взгляд его был устремлен куда-то вдаль. По моему мнению, он видел какое-то до боли знакомое место, например большой валун на берегу озера Саксон. Вот почему, подкинув отца к “Большому Полю”, мама вернулась домой, чтобы подготовиться самой и подготовить меня к поездке в Центр досуга и отдыха Братона. Несмотря на то что, по словам мистера Дамаронда, никакой парадной формы одежды не требовалось, мне ведено было надеть белую рубашку. Сама она облачилась в нарядное платье, которое ей очень шло, и, прихорошившись, мы отбыли.

Если вы бывали когда-то в южной Алабаме, то скорее всего знаете, что на Рождество погода в этих краях всегда стоит теплая. В октябре может здорово подморозить, в ноябре снег — обычное дело, а в Рождество всегда стоит теплынь, относительная, конечно. Не то чтобы было тепло, как в июле, но не хуже бабьего лета, это точно. Тот год тоже не был исключением. Свитер, который я надел на всякий случай, оказался совершенно лишним: когда мы добрались до красного кирпичного Центра досуга и отдыха рядом с баскетбольной площадкой на Бакхут-стрит, я здорово вспотел.

Красная стрелка указывала на Братонский музей гражданских прав — выкрашенное в белый цвет небольшое здание размером с крупный жилой трейлер, пристроенное к Братонскому Центру. Белоснежный музей был окружен красной ленточкой. Несмотря на то что до официального открытия оставалось целых два дня, на парковке Центра стояло много машин и чувствовалось сильное оживление. Приехавшие на машинах — в основном черные, но было и несколько белых — поднимались по ступенькам Центра к парадному входу. Мы с мамой пошли за ними следом. В главном зале Центра, где на стенах были развешаны рождественские венки из сосновых ветвей и стояла большая украшенная елка с широкими дугами гирлянд на ветвях, пришедшие выстраивались в очередь, чтобы оставить подписи в большой книге посетителей, которой заведовала миссис Велведайн. От книги очередь шла к столикам с угощениями: здесь была вместительная чаша с крюшоном, галеты, пирожки и маленькие сандвичи, пара здоровенных индеек, прожаренных до золотистой корочки и поджидающих ножа, и коротенькие колбаски, и два увесистых окорока. На трех последних столах было невпроворот сладкого: пирожные, пудинги и печенья — всего вволю. Уверен, отец многое потерял, что не пришел туда хотя бы для того, чтобы взглянуть на изобилие этих яств. Настроение было веселым и праздничным, люди весело болтали и угощались под аккомпанемент двух скрипок. Обстановка была сама что ни на есть неофициальная, хотя все без исключения присутствующие принарядились словно на прием. Костюмы и воскресные платья мелькали чаще всего; не исключением были белые перчатки и шляпки с трепетавшими букетиками цветов. По моему мнению, в этом разноцветье и богатстве нарядов павлин потерялся бы словно серая мокрая курица. Собравшиеся были рады за Братон и горды его достижениями, это было ясно без слов.

Нила Кастиль подбежала к нам с мамой и по очереди обняла. Потом вручила нам картонные тарелки и провела сквозь толпу. Индейку как раз собрались разрезать; если мы не поторопимся, самые лучшие куски расхватают. По пути Нила Кастиль указала на мистера Торнберри, который, облачившись по случаю праздника в мешковатый коричневый костюм, бочком отплясывал под пиликанье скрипачей. Улыбавшийся во весь рот Гэвин пытался поспеть за дедушкой в такт. Мистер Лайтфут, элегантный, как Кари Гран, в своем черном костюме с бархатными лацканами, ловко балансируя картонными тарелками с уложенными на них слоями ломтиками ветчины и кусками пирога, и пирожными, и сандвичами, немыслимым образом сохраняя равновесие, лавируя, замедленно продвигался через толпу. Еще минута — и наши с мамой тарелки были до краев полны всякой вкусной едой, высокие вощеные стаканы пузырились лимонной шипучкой. Появившиеся Чарльз Дамаронд со своей миловидной женой поблагодарили маму за то, что она нашла время заглянуть на праздник. Мама отметила, что не пропустила бы его ни за что на свете. Вокруг взад-вперед сновали дети, за ними со смехом гонялись их бабушки и дедушки. Повернувшись ко мне с лукавой улыбкой на устах, мистер Дэннис спросил меня, не знаю ли я, совершенно случайно, что за проказник намазал клеем стол несчастной миссис Харпер, да так ловко, что та приклеилась, как муха на ленту-липучку. На это я ответил, что у меня есть на этот счет различные соображения, но ничего конкретного я сказать не могу. Мистер Дэннис спросил, не имеют ли мои соображения отношение к кое-чьему козявчатому носу, на что я ответил, что “может, и да”.