— Я и так знаю, что это за опасности, — перебил он меня. — Ты скомпрометировала себя с Фрюмансом и теперь боишься, что на процессе все выплывет наружу.

— Ну нет, — возмущенно воскликнула я, — мне нечего бояться того, чего не было! Но если ты поверил этому — а ты поверил, иначе не стал бы говорить — и все равно выступаешь соперником Мак-Аллана, значит, ты последний из негодяев!

— В таком случае что же это за опасности?

— Я собиралась рассказать тебе, но ты недостоин моего доверия, уходи, я ничего тебе не скажу.

Впервые в жизни Мариус сложил оружие передо мной: он попросил у меня прощения за грубость, уверяя, что не вкладывал в свои слова дурного смысла.

— Ты с детства пользовалась опасной свободой, — добавил он. — Ходили слухи, что Фрюманс влюблен в тебя, возможно, так оно и было. Ты не подозревала, не замечала этого, хотя я не раз предупреждал тебя о сплетнях. Разумеется, они мне были неприятны, но я ни на минуту не верил, что ты в чем-то виновата. Так что успокойся и расскажи мне свою тайну.

— Ну хорошо; вот она, эта тайна: по той или иной причине, по мотивам, о которых никому, кроме меня, не дано судить, сделав ход, неважно какой, я не получу от леди Вудклиф ни единого гроша. У меня, Мариус, не осталось ничего, ровным счетом ничего, я от всего отказалась, и будет суд или нет, но сегодня, как и вчера, я могу предложить тебе только одно — нищету.

Мариус был сражен: в третий раз ему представился случай совершить подвиг мужества, и в третий раз он оказался неспособен на это. Он сделал вид, будто о чем-то размышляет, потом вышел из положения, нанеся мне новое оскорбление.

— Если ты покорно согласилась отказаться от имени и состояния, — сказал он, покусывая перчатку, — и даже не можешь объяснить мне, что толкнуло тебя на этот трусливый шаг после того, как накануне ты так хорохорилась, значит, на твоей совести тяжкий грех или же случилась беда и ты боишься разоблачения.

Опровергать его я не стала, только открыла дверь и крикнула:

— Убирайся вон!

Он начал что-то лепетать, но я позвала Мишеля и велела посветить Мариусу, который якобы собирался уходить. Вернулась Женни, а я вышла из комнаты. С ней Мариус объясняться не захотел и ушел, разозленный и пристыженный, но в душе довольный, что ничем себя не связал. Он уже и не думал драться на дуэли с Мак-Алланом, дулся на господина де Малаваля, который заставил его так просчитаться, держался со всеми настороже и не обмолвился ни единым дурным словом обо мне. Узнала я об этом много времени спустя, потому что до самого моего отъезда он не появлялся в Бельомбре и я ни разу его не видела.

Я не стала рассказывать Женни о том, что произошло между мной и Мариусом. У меня появилась тайна от нее — она не должна была узнать, что я пожертвовала ради нее своей гордостью, потому что никогда не приняла бы такой жертвы. Поэтому я хранила молчание, удивившее ее и даже немного испугавшее. Приласкавшись к ней, чтобы она не очень огорчалась, я быстро ушла к себе, ссылаясь на усталость, так и не сказав ни слова о Мак-Аллане.

Наутро Женни взялась за работу, считая, что должна оставить Бельомбр в идеальном порядке и чистоте. Все было прибрано и расставлено по местам, все было вымыто и перетерто. Ценные вещи она замкнула в шкафы, а ключи надела на кольцо, чтобы передать всю связку Мак-Аллану. Со своей стороны, я расплатилась с прислугой, привела в порядок бумаги, касавшиеся ведения хозяйства, оплатила счета. На это ушла арендная плата, которую я получала с фермеров. Я боялась, что новые владельцы рассчитают наших преданных слуг, и старалась сделать так, чтобы они не понесли ни малейшего ущерба. Я советовала им дождаться, пока господин Мак-Аллан не решит их судьбу, подчиняясь распоряжениям леди Вудклиф, хотя они, бедняги, видя, что я готовлюсь к отъезду и считая меня богачкой, просили взять их с собой. Они тоже стали складывать пожитки, и отговорить их от этого стоило немалого труда. Днем пришел Мак-Аллан и побеседовал с ними. Не знаю, что он им пообещал, но они как будто немного успокоились.

На следующий день мы принялись укладывать мои чемоданы. Я брала с собой только свой весьма скромный гардероб, несколько книг и дешевые безделушки — подарки бабушки ко дню моего рождения. Зато у меня был огромный ларь с гербариями и тетрадями, уложенный так старательно, словно мне предстояло в каком-то мирном уголке вести легкую и досужую жизнь. Занималась я этим машинально, но очень тщательно, не столько для того, чтобы с радостью вернуться когда-нибудь к прежним занятиям, сколько чтобы ничего моего не осталось людям, захотевшим отнять у меня все.

Вечером Женни спросила у меня, куда мы едем. Повинуясь мне, она поспешила все уложить и приготовить, и моим долгом перед ней было решить за нас обеих, в каком краю и месте мы обоснуемся.

— Прежде всего я хочу, чтобы ты вышла замуж, — заявила я. — До этого никаких решений я принимать не стану.

— Но вы ведь знаете, что аббат Костель все еще болен. Ему то лучше, то хуже, как же можно отнимать у него сына, — ответила она.

— Кто об этом говорит! Но, быть может, нам в скором времени удастся вернуться. Обещай Фрюмансу, что выйдешь за него не позже чем через месяц.

— Дайте такое же обещание Мак-Аллану.

Она смотрела на меня так пристально, что я невольно потупилась. Мое живое романтическое воображение подсказывало мне, что я должна обмануть Женни во имя ее же блага, и я очень хотела, очень старалась ввести ее в заблуждение, но сила ее правдивости была такова, что как только она задавала мне прямой вопрос, ложь застревала у меня в горле.

— Зачем ты гонишь меня замуж за человека, которого я знаю без году неделю? — сердито сказала я. — А вот ты знакома с Фрюмансом двенадцать лет, и твои колебания и жестоки и смешны. Скажу тебе одно — да ты сама все знаешь, странно только, что тебя это ничуть не трогает. Про меня говорят, что я люблю или любила Фрюманса. Я считаю, с этими сплетнями пора покончить. Мне нельзя жить с вами, пока вы не поженитесь.

Женни украдкой смахнула слезу, и я вдруг поняла, что, стараясь убедить ее, первый раз в жизни была с ней резка. Мне захотелось броситься перед ней на колени, но я тут же решила, что должна проявить твердость, иначе ничего не добьюсь. Женни была так сильна и твердокаменна, что сломить ее волю можно было, лишь больно задев сердце. Я с жаром стала настаивать на своем и, желая изобразить нетерпение, невольно выдала затаенную горечь. Стремясь поставить между собой и Фрюмансом непреодолимую преграду, я воображала, что вот он женится — и в тот же день мое сердце обретет свободу и покой, а от тщетных волнений, так терзавших его, не останется и следа.

— Не удивительно ли, — сказала я моей бедной, потрясенной Женни, — что с самого моего детства этот человек, якобы любимый мною и поэтому всегда вызывавший ревность Мариуса, человек, из-за которого меня чуть не убила Дениза и произошли все нынешние беды, — ведь это он послужил поводом для мерзкой клеветы и для унижений, которым я подвергаюсь, человек, любящий одну тебя и, несомненно, любимый тобою, потому что ты только и ждешь моей свадьбы, чтобы сказать ему «да», — не удивительно ли, что этот самый человек непрестанно находится рядом со мной, занимается моими делами и воспитанием, устраивает мое настоящее и будущее, а ты не желаешь освятить положение, само по себе безгрешное, но оскверненное злоязычием наших врагов. Все дело в том, Женни, что ты жаждешь жертвовать собой, но твой героизм чрезмерен и переходит в безрассудство. Тебе казалось, что я, быть может, ревную к Фрюмансу, что могу подумать, будто его ты любишь больше, чем меня, пренебрегаешь мной из-за него. Возможно, в детстве так оно и было. Но, вместо того чтобы вразумить меня — а уж тебе это было бы совсем нетрудно, — ты приучила меня считать, что в твоем сердце и разуме я всегда на первом месте. Так вот, хватит считать меня ребенком. Я уже не избалованная наследница поместья Бельомбр, я отщепенка, изгнанница, и не будь у меня, на мое счастье, большего запаса мужества, чем ты предполагаешь, я умерла бы от гнева и горя. Но, благодарение Богу, я не слабее тебя, и теперь ты не сможешь поставить на своем, тебе придется выполнить свой долг — да, да, долг! — по отношению ко всем: к Фрюмансу, несчастному по твоей милости, к Мак-Аллану, который, как ты же сама и сказала, будто бы ревнует меня к нему, и больше всего ко мне, потому что из-за твоей излишней преданности на мой счет строят унизительные предположения.