– Ваше здоровье, прекрасная Селестра Скарвик.

– Если это не любовь с первого взгляда, – пробурчал растроганный Бардонеро, глядя на них, – то я уж и не знаю, какой она бывает.

* * *

Керберон, выспавшийся у дверей кабинета великого магистра, доставил падре Берголомо в его резиденцию, провел в опочивальню, прогнал всех слуг, сам уложил старика в постель и задернул плотные синие шторы, вышитые белыми и розовыми птицами, на высоком стрельчатом окне. Комната погрузилась в прохладный полумрак.

Логофет молча наблюдал за верным телохранителем, лежа под невесомым шелковым покрывалом в широкие синие и белые полосы. Тот выглядел свежим и бодрым. Несколько часов крепкого сна полностью восстановили его силы. И хотя они с Кербероном были ровесниками, Берголомо казалось, что он смотрит на своего сына, настолько молодо выглядел бывший убийца. Его зеленые глаза нисколько не выцвели за стремительно пробежавшие тридцать шесть лет их знакомства; на высоком открытом лбу почти не было морщин. Гладкие щеки, статная, подтянутая фигура, крепкие, совершенно не одряблевшие мышцы – все это противоречило действительности. Впрочем, логофет не удивлялся. Он знал причину.

Он даже нисколько не завидовал Керберону в его чудом сохранившейся молодости и силе, ибо не раз и не два задумывался, хотел бы он сам получить ее такой же ценой, и всякий раз понимал, что нет. Существуют в мире вещи пускай заманчивые и прекрасные, но от которых простым смертным следует держаться подальше.

Старик задохнулся, закашлялся; его сухая рука, похожая на сморщенную птичью лапу, зашарила по покрывалу. Снова прихватило сердце. В последнее время это стало случаться все чаще. Ах, как не хотелось умирать! Да, ему больше семидесяти; да, он пережил многих сверстников, но все это отвлеченные рассуждения, которые никак не относятся к главному – острому и невыносимому желанию жить. Любопытно, что в молодости, когда годы тянулись медленно и, казалось, впереди простирается вечность, он не ощущал так остро красоту и прелесть каждого дня. Как поздно, как преступно поздно пришло к нему понимание! А времени почти не осталось. И все равно он не завидовал Керберону. Нет, не завидовал. Разве что самую малость.

Телохранитель присел на тяжелый резной табурет возле постели, взял руку Берголомо и стал осторожно, но сильно нажимать последовательность точек на запястье, в центре ладони и между большим и указательным пальцами, а затем легко помассировал углубление под острым кадыком, на котором торчали несколько коротких седых волосков. Приступ закончился, дышать стало легче.

– Сейчас Мара принесет отвар, – негромко произнес Керберон. – Вы выспитесь, и вам сразу станет легче.

– Твои бы слова да Пантократору в уши, – слабо улыбнулся логофет. – Ты посидишь со мной немного?

– Я никуда не уйду. Спите спокойно.

– Я не хочу спать. Мысли мешают.

– Вам нельзя волноваться и принимать все так близко к сердцу. Это уже несерьезно.

– Ты знаешь последние новости. И как тут прикажешь не волноваться?

– Просто. Вы ведь все равно ничего не можете изменить. Поэтому разумнее всего – увидеть сложившуюся ситуацию не изнутри, но чуть со стороны. Не стоит еженощно смотреть чьи-то чужие кошмарные сны, правда?

– Правда, но я так не умею.

– Если вы хотите жить, – жестко сказал Керберон, – вам придется этому научиться.

– Не ругай меня, – попросил старик по-детски жалобно. – Мне и без того плохо.

– Помилуйте, падре, разве я вас ругаю? Я просто прошу, чтобы вы поберегли силы на будущее. Они вам ох как понадобятся. И вам, и всем остальным. Подумайте об этом.

– Просто иногда страшно становится, какой ты правильный, – ласково проворчал Берголомо. – Нотации мне читает, отвары гадостные заставляет пить.

– И гулять завтра пойдем, – вставил Керберон невозмутимо. – Пешком, три круга вокруг дворцового парка, по дальним аллеям.

– У нас не будет времени.

– Поищем как следует и найдем. Погода хорошая. Возьмем с собой секретаря, пару пажей со свитками, и будете диктовать документы на ходу. Сердце нужно тренировать, иначе оно устанет болеть.

– Чтобы диктовать одни документы, сперва нужно прочитать и внимательно изучить другие, – заметил логофет, сдаваясь.

– Я прочитаю вслух все, что нужно, и столько раз, сколько понадобится.

– Что бы я без тебя делал?

– Жили бы спокойнее, – усмехнулся телохранитель. – О, а вот и наша добрая Мара с горячим питьем.

В опочивальню, мелко семеня, вошла пожилая женщина в пестрых чунях, темном платье, длинном фартуке и с роскошной седой косой, уложенной сзади в огромный узел, скрепленный золотой заколкой – неожиданно дорогой по сравнению с ее простым нарядом. Тяжесть волос заставляла ее откидывать голову назад, и оттого непосвященным казалось, что она смотрит на всех свысока. Впрочем, в отношении многих людей это тоже являлось правдой.

– Довели себя, – заявила она, подходя к постели и ставя поднос на низенький столик. – Под глазами черняки, щеки впали, как у арестанта, глаза блестят, как у чумного… Просто прекрасно. А ты куда смотрел, телохранитель? – напустилась она на Керберона. – Или ты ждешь демонов и вражеских солдат, а там хоть трава не расти – пускай он себе дурака валяет как хочет. Ты же знаешь, с кем имеешь дело. Не углядишь, и вот – пожалуйста.

– Мара, прекрати ворчать, – приказал логофет, но тут же понял, что допустил тактическую ошибку.

– А вы не крысьтесь, – велела старая служанка, поправляя покрывало и подтыкая его под перину. – Валяетесь без сил, как бледная немощь, дышите как рыба, вытащенная из воды, – вот и лежите, помалкивайте пока. А то ведь даже сил нету на меня тряпкой замахнуться, верно я говорю?

Керберон поднес к губам старика высокий стакан с горячим питьем, и тот, сделав первый глоток, сморщился.

– Гримасы корчит, словно маленький, – тут же взвилась Мара. – А думать нужно было, желательно головой. Всю ночь гулял, как кот по крышам. Вернулся перед самым рассветом и снова – шасть по государственным делам. Добро бы хоть по девкам, от них пользы больше. Поясницу небось натрудили на этих тайных советах… Болит?

– Болит, – признался Берголомо.

– А я что говорю? Безобразие, да и только.

Великий логофет закрыл глаза и счастливо улыбнулся. Над ухом монотонно бубнила преданная, добрая Мара. Он чувствовал, как она волновалась и переживала, глядя на его посеревшие, запавшие за эту ночь щеки, глаза, окруженные темными провалами, и заострившийся нос. У него всегда был отменный слух, который не ухудшился и на старости лет, и он отлично слышал, как перетаптывались под дверями опочивальни Ларакалла и Бихан Фанг. И это значит, что все, кого он любил и кто беззаветно любил его, находились рядом.

– Все, женщина, – произнес он решительно. – Побурчала, и хватит с тебя радости на сегодняшний день. Я пока что не умираю. Вот буду лежать на смертном одре, тогда и выговоришься от души, а сейчас – извини…