предстали перед судом по обвинению в воровстве, изнасилованиях, убийствах или оказании помощи врагу. За преступления менее значительные наказанием мог быть штраф, но толпа часто хотела большего. Казни проводились быстро. Троих мужчин приковали цепями на ночь к столбу на агоре, и прохожие мучили осужденных до тех пор, пока от них не остались окровавленные туши.

Еще три дня пришлось выделить для разрешения споров из-за собственности. Однако рассмотрение этих исков было сопряжено с риском, поскольку толпе недоставало терпения выслушивать мелкие дрязги. В нескольких самых сложных случаях стороны просто теряли землю, которую не могли поделить по справедливости. Эти участки были проданы с торгов, их купили более состоятельные семьи.

Ни стратеги, ни архонты не чувствовали себя в безопасности. Заметными фигурами в разворачивающейся истории стали эпистаты, обычные люди, правившие Афинами в течение суток на протяжении всех ста дней кризиса. Теперь, выступая по очереди, они рассказывали о том, свидетелями чему были и что сделали в свой день, от заката до заката.

Аристид выслушал всех, кого смог. Он стоял близко к камню ораторов, завернувшись в старую рваную хламиду. Его пытались оттолкнуть и даже угрожали, поэтому Аристид вынужденно пускал в ход локти, но свое место не уступил. Оглядывая толпу, он заметил Ксантиппа, Эпикла и Перикла. Парень еще не имел права голоса в собрании, но отец старался держать его поближе к себе. Спорить со стратегом, чей старший сын пал в сражении с персами, никто не решался.

Кимон появился в сопровождении примерно сорока хорошо одетых молодых людей, командовавших кораблями его группы. По слухам, он уже начал переговоры о переоборудовании за счет города трех старых триер. Говорили, что он даже учился плотничать, работая вместе с мастерами в порту, чтобы самому разбираться в галерах. Это известие вселило в Аристида надежду.

Между тем в Афины поступали сообщения о персидских крепостях на островах, не тронутых войной. Следующей весной ими займется новое поколение, оно разыщет их и выгонит из родных вод огнем и мечом. Аристид просто надеялся, что развернутые кампании не превратятся в большой пьяный дебош. Афиняне пережили грозные темные годы. Они заново строили город, и для вдохновения им были нужны новые герои. С благословения богов такие люди, как Кимон, могли создавать будущее, сравнимое с историями аргонавтов или Одиссея. Их слова и поступки призваны были напомнить, что не все великие дни позади и у триумфаторов из славного прошлого есть достойные продолжатели.

Был на холме Пникс и Фемистокл. Когда Аристид нашел взглядом его серебристо-русую голову, Фемистокл разговаривал с самыми старшими архонтами, людьми, задвинутыми в тень временем и войной. Все они каждое утро являлись на заседания, тянувшиеся уже третью неделю. Каждый день новоизбранный эпистат вызывал новых свидетелей и проводил голосование.

Когда страсти накалялись, порядок поддерживали наблюдавшие за холмом грозные скифские лучники. Будучи общественными рабами, они принадлежали совместно всем афинянам и тем не менее имели право пускать в ход дубинки, если начнется бунт. В тот день на краю Пникса стояли шестьдесят из них. Время от времени толпа становилась неуправляемой, то подбадривая одних, то гневно проклиная других. Но страсти пока не хлынули через край, и скифам не пришлось макать в красную краску веревку, чтобы собрать смутьянов, исполняя свой долг.

С тех пор как собрание впервые объявило о начале большого расследования о поведении должностных лиц во время войны, присяжные являлись каждый день до рассвета, горя желанием принять участие в дознании. Разбирательство имело признаки большого судебного процесса, хотя многие выступавшие всего лишь добавляли мелкие подробности к публичному отчету о событиях. Определение виновности и вынесение наказания было не единственной целью слушаний. Каждый афинянин получил возможность рассказать то, что видел, и писцы фиксировали такие версии событий, в которые даже те, кто пережил их, верили с трудом. Присутствовавшие драматурги отмечали ошеломительные детали, пачкая пальцы и губы углем и чернилами.

В начале прошлой недели первым допрошенным архонтом стал Аристид. Условно говоря, он вверил свою судьбу собранию, признав его власть над собой. Умолкли даже толпы на склонах, ведь клятву давал человек, которого отправили в изгнание, а затем призвали домой.

В свойственной ему сухой манере Аристид описал свои отношения со Спартой, а также сражение при Платеях и участие в нем. Он выдержал жесткий допрос, который вели трое его недавних подчиненных, объяснил свои решения на поле боя и рассказал об обстоятельствах гибели илотов. Собравшиеся затаив дыхание слушали его описание государства, в котором рабов много больше, чем хозяев. Несмотря на колкости, Аристид оставался невозмутимым и отвечал на каждый вопрос с обычным спокойствием, приводя подробности и высказывая идеи, которые заставляли толпу прислушиваться к каждому слову. Он говорил с рассвета до вечера и в конце концов охрип. Когда солнце коснулось горизонта, эпистат прекратил слушание, и Аристида отпустили. Собрание проголосовало за внесение его в список почета и за предоставление ему защиты от дальнейшей критики. Возможно, в будущем или после смерти его ждали большие почести, но, пока город восстанавливался, довольствовались этим.

После Аристида показания в течение двух дней и четырех заседаний давал Ксантипп. Морские сражения у Саламина он описал с мельчайшими подробностями, хотя его стиль изложения напоминал декламацию, и некоторые слушатели, следя за движением солнца по небу, откровенно зевали. О деталях подготовки ко второй высадке афинян на остров Саламин Ксантиппа допрашивали с такой дотошностью, что он едва сдерживал раздражение. В конце первого дня заседаний ему пришлось защищаться от семей, требовавших возмещения за освобожденных им рабов. Выяснилось, что на его призыв откликнулось более трех тысяч человек, отправившихся гребцами на флот в обмен на свободу. Претензии отклонили как необоснованные, хотя это было связано и с отсутствием средств на возмещение, и с общим представлением о справедливости. Несколько раз Ксантипп отказывался отвечать, говоря, что не помнит те или иные обстоятельства. В этом нежелании что-либо разъяснять сквозило презрение к спрашивающим, и эпистат остался недоволен его упрямством.

– Куриос, неужели тебе нечего сказать семьям павших? – воскликнул он наконец. – Неужели говорить должно только о кораблях, веслах и потраченном серебре?

Изо всех сил стараясь сдержать гнев, Ксантипп опустил голову, как бык перед закланием. Он только медленно и шумно дышал, тогда как эпистат бледнел под осуждающими взглядами половины собравшихся. Все знали, что стратег вернулся из изгнания, был назначен командующим флотом и отличился на этом поприще, показав себя с наилучшей стороны.

Ксантипп откашлялся и тихо произнес:

– Для меня они навсегда останутся среди тех, кого я люблю…

Его слова разнеслись над холмом, как дуновение ветерка.

– …в