«Я наступила на тебя, и я взяла верх!» Мелитта тотчас велит позвать сириянку и приготовить для нее все необходимое.

Пятый диалог посвящен лесбийской любви, в данном случае он нас не касается; а шестой мы уже приводили на стр. 290.

В седьмом диалоге происходит разговор между матерью гетеры и самой гетерой Мусарией. Мать бранит дочь за то, что ее любовник, хотя и сын богатого и знатного члена ареопага, и молод и хорош собой, но вовсе не имеет денег, одалживая их при случае у своей гетеры. Мусария между тем хранит ему верность, отказывая другим клиентам и наивно веря в обещания Херея сделать ее богатой и даже жениться на ней после смерти отца, когда он сам станет хозяином. Практичная мать не верит в обещания, напоминая дочери, что не век ей будет восемнадцать лет, а хитрому Херею родители найдут богатую невесту, оставив Мусарию ни с чем. Дочь, влюбленная в Херея, возражает, ссылаясь на то, что Херей отказался от свадьбы, хотя имел возможность получить в приданое целых пять талантов. Наивность дочери изображена с той же живостью, как и практицизм ее матери, которая видит радость лишь в материальной выгоде, и остается лишь пожалеть, что соображения места не позволили автору развернуть эту прелестную сценку.

Девятый диалог разворачивается между опытной и молоденькой гетерами. Старшая Ампелида наставляет восемнадцатилетнюю Хрисиду, как воспламенить чувство любовника с помощью ревности, рассказывая свою давнишнюю историю: «Я была любовницей Демофанта, ростовщика, что живет позади Расписного портика. Он никогда не давал мне больше каких-нибудь пяти драхм и считал себя полным хозяином. А любил он меня, Хрисида, какой-то заурядной любовью – не вздыхал, и не плакал, и приходил к дверям в неурочный час, а только иногда спал со мной, и то изредка. И вот, когда я однажды не впустила его, потому что со мной был Каллид, художник, заплативший мне вперед десять драхм, он в тот раз просто ушел, осыпав меня бранью. Когда же спустя много дней я опять не приняла его – Каллид снова был со мной, – тогда Демофант, уже разгоряченный, воспламенился по-настоящему и стоял у двери, выжидая, чтоб она открылась, и плакал, и стучал, и рвал на себе одежду, чего только он не делал! – и кончилось тем, что он дал мне талант и содержал меня один целых восемь месяцев! Жена его говорила всем, что я свела его с ума любовным зельем. А зелье-то было – ревность. Вот и ты, Хрисида, применяй к Горгию это же зелье».

Девятый диалог не совсем соответствует нашей теме.

Десятый диалог показывает, что школьники также иногда посещали гетер; я вернусь к нему позже, поскольку это важно для уяснения истории греческой нравственности.

В одиннадцатом диалоге происходит разговор между гетерой Трифеной и неким Хармидом, который влюблен в другую гетеру Филематию по кличке Ловушка. Трифена между прочим заявляет, что ей уже сорок пять лет и все у нее – искусственное: «Погляди внимательно, взгляни хоть на ее виски, где только и есть у нее собственные волосы; остальные же – густая накладка. И ты увидишь, что у висков, когда выцветает краска, уже много проседи. Впрочем, это еще что! А вот заставь ее когда-нибудь показаться обнаженной… У нее будут противные белые пятна на теле. Она же вся, от шеи до колен, похожа на леопарда. А ты плакал из-за того, что не обладал такой женщиной!» Хармид, который впервые увидел Филематию на празднике Дионисий, поражен, ведь та сказала ему, что ей исполнится двадцать два в следующем элафеболионе. В конце концов обманутый Хармид утешается с Трифеной: «Ну раз она такая, то уберем стенку между нами, обнимемся, будем целоваться и предадимся любви. А Филематии скажем прощай».

После всего сказанного о греческих гетерах можно отметить, что отношения с ними ни в коем случае не ограничивались одним-единственным разом, но часто имели место любовные отношения, продолжавшиеся более или менее долго, со ссорами и ревностью, которые играли в этих отношениях большую роль.

Двенадцатый диалог также о ревности. Гетера Иоэсса выговаривает своему любовнику за то, что он больше на нее не глядит, а ведь она со своей стороны никогда «денег не требовала и не отказывалась ни разу тебя принять, говоря, что со мной кто-то другой, и не понуждала тебя обманывать отца или обкрадывать мать, как поступают все гетеры, а с самого начала принимала тебя без платы, даром! Ты знаешь, скольких влюбленных я отослала прочь!.. Но ты, как только понял, что я тебе покорна и таю перед тобой, стал то заигрывать с Ликеной на моих глазах, чтобы огорчить меня, то расхваливать Магидию, флейтистку. А я от этого плачу и чувствую себя оскорбленной». Затем гетера грозится покончить с собой, удавившись или бросившись головой в колодец назло своему возлюбленному. Разговор происходит в присутствии второй гетеры Пифиды, которая, естественно, принимает сторону подруги, назвав его жестоким. Пифида советует Иоэссе не открывать ему больше, чтобы возбудить его ревность, но та отказывается, говоря, что слишком его любит. Ушедший было Лисий возвращается, чтобы рассказать о причине своего охлаждения. Причиной всему – ревность. Шесть дней назад отец запер его, не велев ходить к этой женщине, но он подговорил слугу и выбрался из дому, не имея сил провести хоть одну ночь без нее: «Что долго рассказывать? Я перелез через стену, пришел сюда и нашел дверь тщательно запертой – ведь была уже полночь. Ну, я не стал стучать, а тихонько поднял дверь – я это делал уже и раньше, – снял ее с петель и без шума вошел. Все спали. Потом ощупью вдоль стены я подошел к постели». Прикоснувшись рукой, Лисий обнаружил, что рядом с Иоэссой лежит кто-то безбородый, очень юный, остриженный наголо и тоже надушенный благовониями. «Тут, – продолжает он, – будь у меня меч, я не поколебался бы, знайте это».

В результате выяснилось, что рядом с Иоэссой спала Пифида, которая, чтобы утешить подругу, осталась у нее на ночь. Она остриглась из-за болезни, потому что у нее сильно выпадали волосы. Теперь же она носит накладку. Успокоенный юноша предлагает в знак примирения выпить и приглашает Пифиду, которая также заслужила участие в пирушке. Пифида берет с него клятву, что тот никому не скажет про ее волосы.

В тринадцатом диалоге выведен хвастливый воин по имени Леонтих, который вовсю расписывает перед гетерой свои подвиги на войне, выставляя себя героем, повествует о том, как никто не мог устоять перед ним, как, метнув копье, он пронзил начальника конницы неприятеля вместе с конем, затем, опрокинув семь человек, ударом меча надвое рассек голову вместе со шлемом одному из начальников отряда. Его товарищ Хенид ему поддакивает, делая вид, что все так и было. Не в силах остановиться, он продолжает: «Я смело выступил перед строем, вооруженный не хуже пафлагонца, весь тоже в золоте, так что поднялся крик и с нашей стороны и у варваров. Ибо и они меня узнали, как только увидели, особенно по щиту, и по знакам отличия, и по султану. Скажи-ка, Хенид, с кем это меня тогда сравнивали?

Хенид. С кем же, как не с Ахиллом, сыном Феиды и Пелея, клянусь Зевсом! Тебе так шел шлем, и так горел пурпурный плащ, и блистал щит.

Леонтих. Когда мы сошлись, варвар первый ранил меня слегка, только задев копьем немного выше колена; я же, пробив его щит пикой, пронзил ему грудь насквозь, потом, подбежав, быстро отсек мечом голову и возвратился с его оружием и его головой, насаженной на пику, весь облитый его кровью.