— Да, и вот за эту мысль я крепко ухватился, вцепился в нее и чувствую, что я не только переполнен ею, но что я в силах и других заставить воспринять ее и почувствовать своей, собственной.

Он взялся изложить эту мысль в книге под названием «Возражения Маймониду», которую он сейчас пишет. В этой книге он выступает против знаменитого философа, который спорит с Аристотелем, считающим, что мир никем не создан, а существует и живет такой, как есть, существует извечно, испокон веков… Это — великая истина, и если только ему удастся доказать правоту Аристотеля (а в том, что удастся, Михл уверен), тогда падет соломенное здание законов и запретов, благодеяний и грехов, награды и кары, тогда незачем будет впутываться во всякие споры и пререкания, истоки коих гнездятся в принятой до сего времени ошибочной идее, противоречащей Аристотелю, в вопросе о предопределении и свободной воле, в паутине которого нашла свою гибель не одна духовная муха и о стены которого разбилась в кровь не одна способная голова… С этим будет покончено!

— А я, — продолжал Михл, — принялся за книгу серьезно, я уже много сделал и далеко ушел. Надеюсь, что в скором времени буду на добром пути — ко всеобщему благу и духовному исцелению. Аминь! Дай Бог!.. — закончил он скромно, но и не без усмешки победителя, которому удалось добраться до тех, к кому его влекло, и изложить то, что он долго носил в себе глубоко скрытым…

Тогда чувство победы Михла передалось и Иоселе и его друзьям. Часть победы они отнесли на свой счет и посчитали своей просветительской заслугой… Все были хорошо расположены, потянулись к Михлу, приняли в свой круг и уже как своего стали расспрашивать, кто он сейчас, кем был раньше, чем он занимается. На все это очень скромно, пожимая плечами, как если бы спрашивали о вещах, не имеющих отношения к делу, Михл отвечал:

— Не все ли равно? Я — меламед, занимаюсь с ребятами, а заработка не имею. Учу детей и живу в нужде, потому что давно уже обо мне такая слава, ко мне и прежде не особенно охотно обращались, а в последнее время, когда я был чем-то вроде руководителя у браславских, тем более… Но это все ничего… Перебиваемся кое-как… Живем… Главное не в этом. Главное то, что я сейчас здесь, пришел и освободился от кое-чего похуже нужды…

Михл поднял глаза и стал разглядывать этот нееврейский дом. Видно было, что ему доставляет удовольствие непривычный запах земляного пола, беленых стен и потолка, наполовину увядших садовых цветов, да и сам Иоселе со своей компанией, видимо, его радовали. Глядя на них и на их молодость, он и сам как будто моложе становился, словно скостил с плеч добрых несколько лет.

Когда его попросили присесть, он отказался: нет, ему еще нужно кое-куда успеть и кое-что проделать. Присутствующие обратили внимание на то, что у Михла под мышкой талес. Его спросили, к чему ему талес. Здесь он не нужен, в синагогу он не собирался, а если бы и пошел, то в пятницу вечером никакого талеса не нужно… Но он ответил, с удивлением глядя на зажатый под мышкой талес, словно он до сих пор его не замечал:

— Ах, талес? Да, он мне нужен…

— Для чего? — спросили те снова.

— Для чего? — переспросил он, улыбаясь и явно желая что-то скрыть. — Для одного дела, о котором Иоселе и его друзья узнают позднее, а если не узнают — тоже не беда… Словом, он мне нужен…

Не будем рассказывать, долго ли еще пробыл у Иоселе Михл Букиер и о чем они говорили. Скажем только, что, когда беседа закончилась и все увидали, что Михл собирается покинуть дом, его решили проводить: кто — до дверей, а Иоселе вышел с ним и за дверь, спустился с крылечка, проводил его через двор, чтобы собаки, которых спускали на ночь, на него не напали, подошел к калитке. Прощаясь, Иоселе попросил Михла приходить почаще, сказал, что дом его, разумеется, всегда для Михла открыт, что он всегда будет желанным гостем.

Не будем мы здесь рассказывать и о том, как ждала Михла его жена после того, как он перед уходом кощунственно погасил субботние свечи. Скажем лишь, что, когда Михл ушел от Иоселе, было уже совсем темно не только на нееврейских улицах, которые он оставил позади, но и в более населенных, еврейских.

Люди уже давно помолились и ушли из синагог. В окнах с незакрытыми ставнями видны были сгоревшие наполовину свечи, а там, где ставни были закрыты, свет проникал сквозь щели.

Было тихо, и прохожие попадались навстречу редко. Михл с талесом под мышкой шагал к центру города, где находилось большинство синагог и молелен, в том числе и Открытая синагога, напротив которой, на той же площади, стоял двухэтажный дом раввина реб Дуди. Нижний этаж, полуподвальный, занимал служка Мейлах Долговязый, помогавший раввину, а верхний — с более светлыми и просторными комнатами — сам реб Дуди.

Тут надо сказать, что реб Дуди правил большим хозяйством, во-первых, как крупнейший раввин такого видного и густонаселенного города, как N; во-вторых, как представитель одной из хасидских общин, которой, видимо, мало было здешних, отечественных, ребе — был у них еще один в Галиции, в Чорткове, приверженцами которого могли себе позволить называться лишь очень богатые люди, а также реб Дуди, потому что для поездки к нему необходим был заграничный паспорт, а это не всякому по карману. Этот ребе жил далеко, и приезжать к нему было нелегко даже состоятельным евреям, поэтому реб Дуди заменял его в N как некий уполномоченный, когда приходили за советом или с просьбой, или при сборе денег для цадика, своего рода хасидиском налоге. Все это реб Дуди брал на себя.

Субботу реб Дуди справлял не в кругу семьи, а всегда вместе с целым десятком евреев, а иной раз приходило и больше, но во всяком случае — не меньше. Это были либо городские хасиды, либо нездешние раввины из различных городов и местечек, пожилые и молодые, приезжавшие за разрешением разных вопросов, когда не решались брать на себя ответственность или когда хотели получить совет от старшего и более опытного реб Дуди.

За субботним столом, как и вообще в субботу, реб Дуди сидел в круглой шапке, отороченной собольим мехом, а другие раввины и прочие — в шапках с бархатным верхом, тоже отороченных мехом, но не собольим, а лисьим.

В пятницу к вечерней трапезе стол раздвигали от стены до стены, почти во всю длину комнаты. Реб Дуди сидел на самом почетном месте, его жена и сноха — на противоположном конце, а обносил гостей, кроме слуг и супруги раввина, Мейлах Долговязый, служка реб Дуди.

И на этот раз за столом у реб Дуди сидело больше десяти приглашенных, в том числе приехавших издалека; общество собралось весьма почтенное, избранное, и обстановка была очень торжественная.

Реб Дуди за трапезой говорил мало, особенно в субботу, а из уважения к хозяину и гости скупились на слова. Стол освещали свечи в высоких серебряных подсвечниках и висячая лампа — все было как полагается, как приличествует такому хозяину, как реб Дуди.

Уже покончили с первыми блюдами, когда вдруг из кухни, откуда дверь ведет во двор, послышался шум — сердитое ворчание Мейлаха Долговязого, крики слуг и еще чей-то чужой голос… Оказалось, что Михл Букиер отворил дверь и вошел в кухню, а когда Мейлах, находившийся там по служебным делам, его встретил и спросил, что ему нужно, Михл ответил, что хочет поговорить с реб Дуди. Тогда Мейлах загородил ему дорогу и стал толкать, крича: «В субботу! Раввин занят! Раввин ужинает! Уходи, придешь в другой раз!»