и командовала безоружными жителями. Чем больше путники приближались к замку, тем больше крутилось этого оборванного, плохо одетого солдатства. Одни силой тянули в замок богатых мещан, другие заступали дорогу простонародью, которое шло в замок с жалобой.

Порядка и послушания нигде не было видно, а когда ксендз Павел въезжал в город, его люди должны были держаться кучкой и окружать его, так на них отовсюду начали напирать любопытные слуги и задиры.

Постоянно угрожая, нужно было прокладывать себе дорогу мечами и копьями.

В замке было не больше порядка. Вооружённые группы лежали у подножия при опорожнённых бочках, в больших замковых сенях стража ужасно поясничала, а каморник, который вышел навстречу в рваном, залатанном кафтане, едва держался на ногах.

Люди епископа, которые тоже любили выпить, поглядывая на это, усмехались, не очень гневались, что сюда попали, хоть на них искоса и сурово глядели. Князь Рогатка навстречу не выходил, хотя духовному лицу следовало бы уделить некоторые знаки внимания, только пьяный слуга предложил отвести епископа из сеней внутрь.

Комнат в замке было достаточно, и они были довольно просторные. Нижние, сводчатые, из камня, низкие, если бы их украшали, как следует, могли бы показаться княжескими.

Сейчас они напоминали заезжий двор.

В первых комнатах, как на дворе, было полно шума, двора, челяди, оборванных слуг, полубосых, грязных, как тот, что провожал епископа. Одни лежали на полу, другие на лавках, были и такие, что, повлезав на столы, удобно на них вытянулись, задрав кверху ноги. В комнатах чувствовался запах дыма, пива и плохой кислой еды, аромат которой остался в воздухе.

Этот пьяный двор мало уступал дорогу епископу.

В другой комнате было уже чуть более презентабельно, солдаты бросали кости, яростно споря о них, вытягивая друг к другу кулаки, точно хотели схватить за волосы.

Епископ оглядывался, скоро ли попадёт к князю, но его проводник всё ещё указывал вперёд. Прошли снова холодную и пустую комнату, маленькую лестницу, ведущую на верх, каморник постучал в дверь и сам, уступив дорогу, впустил епископа. Каморка была немаленькая, освещённая огнём, горящем в камине.

Прежде чем ему отворили дверь, Павел уже услышал за ней какие-то гусли и пение, прерываемое грубым, громким, взрывным смехом.

В глубине комнаты на кровати лежало что-то огромное.

Бесформенная масса, над которой торчала большая лысая голова, в эти минуты с любопытством поднятая, с открытым ртом, с большими глазами навыкат. Шея открытая, толстая, руки огромные, точно опухшие, одежда незастёгнута, какая-то рваная шкура на ногах, всё вместе представляло словно одну гору на кровати.

Тут же на лавке с подлокотником сидела, облокотившись, положив ногу на ногу, женщина средних лет, белая, румяная, до избытка уже круглая, с наглым и бестыжим взором. Её голова была почти лысой, а когда входил епископ, она смеялась, широко раскрыв рот.

На ней было дорогое шёлковое платье и достаточно разных драгоценностей, которые в то время принадлежали к наряду женщины, но всё на ней сидело и висело, как набросанное без всякого смысла и заботы. Не заботилась о том, что было на ней. Волосы на голове были распущены и кое-как скручены, пренебрежительно связаны. Слишком румяные щёки и горящие глаза велели догадыватся, что, должно быть, заглядывала в жбан, который стоял с кубками на лавочке, между ней и князем.

У князя Рогатки было удивлённое лицо, но с него ещё не стёрлась недавно на нём гостящая весёлость. Гость, кто бы он ни был, в такой добрый вечерний час был ему неприятен.

У горящего камина, на низком стульчике сидел человечек с гуслями в руках, довольно прилично одетый, с круглым лицом и почти квадратным, выпуклым, низким лбом, широким ртом, носом маленьким и задранным, смелого облика, какой подобает любимцу, который знает, что без него пан обойтись не может.

Он бренчал на гуслях и вполголоса пел, иногда голос становился сильнее и с преувеличенным выражением большого чувства:

Дана моя, Дана,

Как яблоко румяна,

Бела как лилия,

В золотых косах шея,

В золотом ободке голова,

Сидит как королева,

Зрелая ягода…

Наша пани молодая…

Заметив входящего епископа, музыкант повернулся к князю, поглядел, немного прервался. Лежащий на ложе мужчина, бормоча, быстро, невыразительно, гневно выкрикнул:

– Дальше, бесов сын! Дальше!

Музыкант уже только по струнам побренькивал, но голоса ему или песенки как-то не хватило. Женщина, сидевшая у ложа, также немного зарумянилась и смешалась, но гордо подняла голову, поглядела на своего господина и, поздоровавшись с епископом, который медленно шёл к кровати, неподвижно осталась на своём месте.

Рогатка всматривался в ксендза Павла, который необычным видом такого князя, казалось, не был ни удивлён, ни огорчён. Музыканта он словно не слышал, женщины будто не видел.

Для приближающегося гостя князь немного задвигался на ложе. Его было некуда посадить.

Князь ударил в широкие ладони, двое босых слуг вбежало в полукожухах. Рогатка им гневно, быстро что-то приказал, но плевал так, говоря, брызгал, шипел, лопотал, что, пожалуй, только собственные слуги могли его понять. Слуги поставили лавку против кровати, набросали на неё что-то, похожее на рваную подушку, и епископ, вызванный движением руки, сел, не глядя на женщину, с любопытством измеряющей его глазами.

С некоторого времени он начал их всех ненавидеть, потому что каждая напоминала ему несчастную Бету. Он чувствовал к ним отвращение и страх.

Князь, который обязательно хотел обратить внимание прибывшего на свою румяную приятельницу, указал на неё рукой.

– Милая моя! Сонька! Сонька! Милая! Смотрите! Ну что? Гм?

Епископ поглядел, Сонька рассмеялась, Рогатка обрадовался…

– А ты, трутень, играй! – крикнул он сидящему у камина. – Твоя пёсья обязанность, день и ночь… Мы поговорим, играй…

Музыкант, которого звали Жабкой, сразу начал потихоньку побренькивать, стараясь показать свой большой опыт. Сонька вполголоса ему вторила, вовсе не думая о епископе.

– А вы тут… тут… тут… какого чёрта делаете? – зашепелявил Рогатка.

– По дороге, хотел вашей милости поклониться, – ответил Павел.

– Моя бедная милость, – засмеялся, быстро бормоча, Рогатка, – ни черта не стоит. Гривен в казне нет, мои бочки эта чернь высушила, хлеб беру в долг, мясо мясники дают смердящее. Всё утешение… вот… вот…

Он указал на Соньку, которая кичилась и смеялась.

– И вот этот непутёвый Жаба!

Рукой он указал на музыканта.

– Пой, скот этакий!

Музыкант сильней ударил по струнам.

– Спой эту… о малине, девушке. Епископ её, пожалуй, не услышит от тебя, а хорошая…

Он начал смеяться.

– Э! – прибавил он. – Ты епископ, а тоже баб любишь.

Кто бы с ними не кокетничал, когда