из глайдера, посмотрел наверх и горько пожалел, что впечатленные перспективой супа из пакетика они тащат с собой пять бутылок вина и продукты для щедрого ужина. Эти ступеньки он давно сосчитал, но сейчас Лукасу казалось, что их раза в два больше, чем когда-либо. Пинки ничему не удивлялась, надела рюкзак, схватила две сумки и зашагала наверх. Лукас же не сомневался, что подъем туда обеспечит ему в первую очередь мощную головную боль. Со всем этим его примиряла лишь мысль, что эта месть Аинеи Хильдебрандт ждет его последний раз в жизни. В оставшиеся ему месяцы он вряд ли снова заедет в Блу-Спрингс.

На деле же самой красноречивой памятью о матери был именно выбор места. Об Аинеи Хильдебрандт оно говорило абсолютно все: о ее вкусе, увлечениях, характере и размере счета. Аинеи была интровертом, потому выбрала это отдаленное поселение; была к тому же страстной альпинисткой и лугам, рощам или не дай бог морю предпочитала горы и отвесные скалы; была романтичной и любила драматическую напряженность, то есть хотела иметь свою пустыню на неприступном скальном карнизе между небом и землей; ко всему прочему, она была весьма способной и упорной, так что смогла организовать строительство столь абсурдного жилища; а кроме того, была совершенно безумной, потому что потратила на этот дом чудовищное количество денег.

Ступенек было ровно двести тридцать восемь; сделаны они были из углеродного композита, прибиты к скале и соединены титановым креплением. Кроме того, на лестницу можно было взобраться по-альпинистски; это был отличный скалолазный маршрут, любимая трасса матери. Она знала каждый ее сантиметр. Лазила по ней тысячу раз, всегда без обуви и без страховки. Лукас в возрасте от шести недель до двух лет многократно проделывал это восхождение вместе с ней, удобно усевшись и обычно посапывая в герданской детской корзинке у нее за спиной. Когда ему исполнилось два года, Аинеи вытряхнула его из корзинки и сюсюкая сообщила, что дальше он будет шагать сам. Первые пятьдесят ступенек всегда были большущей потехой, следующие сто пятьдесят – борьбой и плачем, оставшиеся тридцать восемь – полным отчаянием. Обычно на пятки ему наступала София и подгоняла словом и делом, пока их мать поблизости лезла вверх по скале.

Она обожала эту стену.

Попыталась как-то залезть по ней и ночью, когда Лукасу было три года и три месяца, – просто из каприза, во время грозы, под дождем, без страховки.

И упала.

Лукас тогда был слишком мал, чтобы понять это, но позже четко дорисовал этот момент в голове… включая всю его жуть и упоительное вожделение. Сам Лукас был значительно менее безумен, чем Аинеи, но все равно понимал эту темную герданскую страсть. Когда он еще участвовал в соревнованиях и перед заездом смотрел вниз с вершины плазменной трассы, то наслаждался теми же глоткáми опасности и блаженства; и именно в связи с этим чаще всего думал о матери.

Он много думал о ней и во время своего первого крупного бунта, который тоже был связан с Блу-Спрингс.

Отец Лукаса и после смерти Аинеи ездил в Блу-Спрингс каждый свободный момент. Он поддерживал все в прежнем состоянии… однако, кроме пиетета, к этому вела также его лень и нежелание вбухивать в это место еще больше денег. Композитный каркас домика и лестницы сопротивлялся всем атакам погоды и собирался продолжать в том же духе еще приблизительно несколько столетий, потому для перестановок и перемен не было никаких причин. Джайлзу, конечно, повезло, ведь он не мечтал построить дом. И точно так же не мечтал блистать спортивными достижениями. По скалам он не лазил, ходил исключительно по лестнице, причем прилично и культурно, в приличной и культурной одежде, которая никогда и близко не напоминала нечто неформальное, спортивное или туристическое. Иногда он брал с собой наверх и работу, но намного чаще просто сидел и смотрел на небо… или вниз в овраг, куда когда-то упало тело его жены. Этот домик был зачарованным прошлым, покинутой святыней супруги. Несмотря на то, что он, как человек насквозь рациональный, любую склонность к ностальгии стал бы отрицать, было очевидно, что домик для него значил многое. Это был вопрос привязанности: его материализованные воспоминания, убежище и вообще одно из немногих мест, с которым его связывали настоящие чувства. Лукасу и Софии в Блу-Спрингс было строго запрещено даже передвинуть стул; не говоря уже о том, чтобы что-то менять, кого-то туда звать или не дай бог ездить туда без отца.

София никогда не осмеливалась нарушить этот запрет.

Лукас сделал это лишь раз.

После смерти отца и сын, и дочь Аинеи получили ровно по половине наследства, но домик в большей мере заняла София. Она была ближе к матери, как минимум помнила ее, и, более того, работа позволяла ей проводить в этом отдаленном месте практически целое лето. Лукас бывал там редко, зато, вполне в духе отцовского подхода, привозил в Блу-Спрингс различные артефакты, которые стали для него прошлым, но над которыми на данный момент он возвысился недостаточно, чтобы, слушая голос разума, бросить их в мусорное ведро: трофеи лыжного спорта, сертификаты и дипломы, разнообразные сувениры и письма от девушек, с которыми он уже не встречался. Думая об этом, Лукас добавил в план на воскресенье также милосердное освобождение своей сестры от гнетущих дилемм, которые ожидали бы ее после его смерти. Он разведет перед домом костер. И все сожжет.

Лукас шагал медленно, чтобы не начать задыхаться, но голова все равно разболелась уже на первой трети ступенек. Он сжимал зубы и тащился дальше. Когда они ехали сюда, он подумал, что к домику подниматься будет тяжело, но не ожидал, что настолько тяжело. Еще полгода назад он мог с легкостью взбежать по этой лестнице. Черт возьми, еще перед полетом на Марс он без каких-либо последствий несколько раз съехал по плазменной трассе! Но время шло. Состояние ухудшалось. Совершенно неотвратимо. Быстро.

Он вытер лицо, но пот лился по щекам и в глаза. Ему казалось, будто он тащит на спине не рюкзак, а свой собственный труп. Наконец он остановился и оперся плечом о скалу. Его ноги тряслись так, что на лестнице он едва удерживался. Пару мгновений Лукас отдыхал закрыв глаза.

Когда он снова открыл их, то увидел Пинки, которая легко сбежала вниз к нему. Господь бог! Он заставил себя расправить плечи и сделать два шага, но его тело сопротивлялось любому движению с неприятным упорством. Ноги абсолютно ясно ему сообщали, что, если он сейчас же не перестанет от них чего-либо требовать,