Да и то сказать: откуда же им известно, что это были мы, если никто нас не видел, а тот, кто видел, – не говорит? Ниоткуда.

Остается неясным, почему ничтожно малая доля от общего числа населения Земли учитывает для себя это несомнительное обстоятельство?

На сей счет сведущие люди говорят, будто господствующий над человечеством страх разоблачения и поимки есть плод целенаправленной хитрости. Сыскные отделы и уголовные полиции заняты не поимкою преступников, чего они, впрочем, и не могли бы делать, а постоянным одурачиванием публики, используя для этого всех, кто только подвернется: репортеров, сочинителей, домочадцев и собутыльников, содержа иных из них на жалованье.

Признаемся, кто же из нас не внимал этому специфическому говорку замечательного соседа по купе? по креслу в самолете? Или в порядочном ресторане, неосознанно ворочая вилкою, разве же не веровали мы каждому слову будто бы нечаянно подсевшего к нам за столик непременного старшего следователя по особо важным делам?

Как бы то ни было, вся совокупность дознавательских приемов – от гуманного предложения закурить и вплоть до отщемления половых органов пассатижами из ремонтного набора, прилагаемого к детектору лжи, – все это безнадежно; как безнадежны допросы родственников, знакомых, сослуживцев, круглосуточная инфракрасная слежка – ибо все это не может устоять перед элементарною бытовою смекалкою.

Подменившие очевидность лживые космогонические легенды о извечной запредельной борьбе светлого полицейского гения с гением преступным, изначально обреченным на поражение, есть в таком случае растянутая во времени провокация, направленная против каждого из нас. Ведь исполненный страхов, трепещущий гражданин, соверши он убийство, будет почти без труда схвачен – по собственной неосторожности; для того и пугает нас гнусная когорта бездельников.

Итак, эти клеклые от бессонницы вытарачки, эти зашмыганные баньки, проницающие злодея везде и всюду, где бы он ни хоронился, – в сущности не видят ничего.

Но это обстоятельство хорошо известно одним лишь специалистам; и познают они все, только что нами раскрытое, не в ходе каких-либо ритуальных актов или обрядов посвящения, но как повседневную рутинную деятельность; в этом смысле «полицейская тайна» более напоминает житейскую мудрость, нежели караульные пароли и агентурные коды франкмасонов и служащих разведочных бюро. Свою тайну посвященные со строгостью соблюдают, и не потому, что боятся мести сотаинников, а скорее под воздействием инстинкта профессионального самосохранения; а еще чаще просто по невозможности удобообозримо для других выдать на словах накопленный опыт.

…К четырем пополудни оперативник Боря Скляров подвез на рафике Анну Лазаревну Мирельзон.

Чрезвычайно крупная, с белым пористым лицом и хняными короткими волосами, она гулко вступила в притвор бывшей бухгалтерии; при нашагивании пятки ее, между перехватом шлейки и зубчатою кромкою стельки солидняковых лаковых босоножек антрацитового оттенка, попеременно нагнетало багряными капиллярцами.

– Как жизнь молодая? – Анна Лазаревна по-приятельски тюкнула близстоящего Пилихарча мягким широким кулаком в брюхо; ей была свойственна тысячекратно преизбыточная бодрость.

С Титаренко же они веским образом перекивнулись, как люди друг о дружке превосходно осведомленные, но не видящие нужды постоянно вдаваться в подробности знакомства.

Сын доктора Мирельзон, Герка, некогда учился со следователем Александром Ивановичем в одном классе, а сама Анна Лазаревна принимала участие в работе родительского комитета.

Когда помер от какой-то инфекции в мозгу и печени ее муж, весь класс повели на похороны крохотного вспученного тельца заместителя главного инженера, чью ярко-желтую носастую голову показывали издали, запретив приближаться к гробу: Мирельзон был после смерти заразный, как при жизни – секретный.

«Спи спокойно, дорогой Яков Вениаминович, – негромко прочел сослуживец. – Пусть будет тебе пухом наша родная советская земля»; и тотчас же Анна Лазаревна с надсадою, но без выражения закричала: раз, другой, третий, – а маленький субтильный Титаренко весь сотрясся от понимания смысла происходящего.

По приезде доктора Мирельзон пакет с мертвецом перетащили поближе к центру помещения, зажгли висящие под куполом лампочки; Пилихарч и Белодедко отвернули углы конвертоподобно сложенного материала.

Поскольку труп все равно находился вне места обнаружения, Титаренко предполагал – после того, как узнается, где более или менее точно валялся покойник, – сделать задним числом пару ориентирующих снимков, уже со вспышкою. Теперь же он разнял струбцины штатива, на котором сидел «Зенит-Е» с объективом «Индустар-50», и произвел шесть щелков: полный рост, фас, правый и левый профиль, правый и левый полуоборот.

Основное впечатление на следователя Александра Ивановича произвела пиджачная пара, принадлежавшая покойнику: неравномерного, черновато-бурого цвета, в белесых плесенных пятнах и подтеках, мокро-прелая, так что при расстегивании петли разлезались под пальцами. Брюки были с манжетами, а также с боковыми затяжниками на металлических лапках, и, как ни осторожничали над ними Белодедко с Пилихарчем, сразу поехали в шаговом шве. Черный короткий галстук не повязывался, а держался на резинчатой тесьме с пряжкою. Рубаха состояла из хлипких проточин в бумажной кремовой ткани.

Достигли белья – по видимости очень теплого, шерстяного, насквозь вытлевшего подмышками и в промежности.

– Этот, блядь, год через кальсоны хезал, – не стерпев напряженного немого копошения, разрядился Пилихарч.

Под нижнею сорочкою трупа отыскался серебряный лазоревой эмали крестик на мельчайшей цепочке, которая при снятии оставила темный оттиск на коже; штуку поместили в целлофановый конвертик для микрочастиц.

По роду своих занятий Титаренко очень знал непостижимую легкость перевоплощения жизни в смерть – и практически совершенную невероятность обратного хода.

Двадцатитрехлетним гаишником он множество раз наблюдал, как бригада скорой помощи, делая пострадавшим добросовестное искусственное дыхание, буквально ссаживала им шкуру на груди и боках, а иногда ломала ребра, что после выяснялось при вскрытиях; обуянные пароксизмом ожесточенной инерции, санитары продолжали тискать перевоплощенного, казалось, ожидая, что он не устоит – и подпишет, будто воскрес.

Реанимация длилась до тех пор, покамест пришедший к окончательным выводам врач не расталкивал мятущихся над бездыханным пинками; наклонясь, он сдавливал покойнику глазное яблоко большим и указательным пальцами, от чего зрачок уплощался до вертикальной черты да так и застывал.

После чего можно было начинать работу, простоту которой полагалось держать друг от друга в секрете.

Ни в чем не расходясь со всегдашним обыкновением, даже первичный осмотр придал ситуации относительную ясность. Покойник, скорее всего, был чеканутый ходило , странник; из той, большинству неизвестной, породы бродяг, которые лазают по монастырям, добираясь до Закарпатья и Прибалтики, а по дороге ночуют по верующим; он скончался в результате транспортной травмы, острого органического заболевания или побоев. Религиозная версия без труда покрывала и наличие бороды, и крест, и дикое состояние прикида . Вариант преднамеренного убийства, вероятнее всего, исключался.