– Ага, ситцевым платком.

– Так и не нашли...

– Девушку?

– Убийцу! Искали, а он как в воду канул...

Вязать злодея не пришлось. Он стоял на коленях, схватившись руками за голову, и опасно раскачивался деревом, подрубленным под корень. Сорвал пальто – драное на боку, грязное до умопомрачения. Скомкал, швырнул в пространство, словно отгонял чертей, готовых утащить его в ад. Содрал и повязку с лица, открыв взорам любопытных щёку, изодранную в клочья, всю в багровых ссадинах. Казалось, вот-вот несчастный псих упадёт лицом вперёд, дёрнется в агонии, расплёскивая грязь, и замрёт, остынет, покинет земную юдоль.

– Это я не вас, – бормотал он, обращаясь то к гувернантке, то к насмерть перепуганной девочке. – Не вас я хотел!.. разве бы я осмелился? Разве поднял бы руку?! Нет, это я не вас...

– Это инженер! – разорялся какой-то эксперт. – Межевой инженер!

– Инженер?

– Помните, летом? Приставал к женщинам и детям. Был одет в униформу...

– Помню!

– Газеты писали: «...своего рода Джек-Потрошитель»...

– Убивал? Повесили?!

– Нет, в убийствах не замечен.

– Больной он был. Выслали его...

– ...чтобы людей не пугал...

– Вернулся, мерзавец!

– ...не вас хотел! Бес попутал...

– Бес его попутал!

– Слышали? Ещё и оправдывается, каналья!

Инженер, не инженер, Джек-Потрошитель или случайный психопат – злодея вздёрнули на ноги, удержали, когда он попытался снова упасть на колени. Мужчина в цивильном задавал ему вопросы, злодей не слышал, плакал, бил себя кулаком в грудь. Что-то объяснял про какую-то Оленьку, твердил, что он никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах. Голос больного дрожал, срывался, понять, что он говорит, не сумел бы и самый дотошный слушатель.

Мужчина морщился, отмахивался, наконец велел замолчать.

Подошёл к Алексееву:

– Господин Алексеев?

– Да. Мы знакомы?

– Односторонне. Я служил в Рязани, вы играли в полковом клубе. Пьеса «Счастливец», уж не помню, чья...

– Немировича.

– Вот-вот! Превосходная комедия, я в жизни столько не смеялся!

Он сделал широкий жест. При желании жест можно было истолковать как приглашение посмеяться и над той комедией, что разыгрывалась сейчас в Университетском саду. Такие жесты любил Сумбатов-Южин, выходец из грузинского княжеского рода, хорошо известный Алексееву – и на сцене, и в жизни, поскольку с успехом совмещал актёрскую карьеру с многими должностями директора и председателя.

– Позвольте представиться: полицейский надзиратель Рыжков, Фёдор Лукич. Это я вам записку оставил...

– Алексеев, Константин Сергеевич. Ну да вы знаете...

– Знаю, и рад этому. Кстати, словесное описание! Скажите, пожалуйста, – Рыжков указал на кающегося злодея, – не сей ли мошенник стрелял в вас? Вы понимаете, о чём я? Если он, мы одним выстрелом убьём двух зайцев...

– Нет, – твёрдо ответил Алексеев. – Не он.

– Вы уверены?

– Да.

– И всё же осмелюсь настаивать...

Рыжков начал подмигивать Алексееву. Делал он это со значением, но крайне неумело. Казалось, надзирателя бьёт нервный тик.

– Присмотритесь, пожалуйста! Если наш милый друг психически болен – всё, можно умывать руки. Закон не позволит нам посадить его в тюрьму. Дело кончится чёрт знает чем, только время зря потеряем. Но если он не далее, как вчера, покушался на вашу жизнь... Это иной коленкор, знаете ли!

– Нет, – повторил Алексеев. – Это совсем другой человек, ничего общего.

– Жаль. Искренне жаль. А если...

– Я могу идти?

– Разумеется. И загляните в управление, опишите стрелка.

– Я его не запомнил. Во дворе было темно.

* * *

Вернувшись на квартиру, Алексеев сбросил в прихожей пальто – прямо на пол, не трудясь поднимать. Расспросы Неонилы Прокофьевны оставили его равнодушным. Сказавшись усталым, он посетовал на головную боль, прошел в кабинет и как был, не раздеваясь, рухнул на кушетку.

Завтра, поклялся он. Завтра уезжаю из города.

Хватит с меня.

Хватит, молча согласилась старуха, сидевшая в кресле за столом. Говоришь, игрывал Отелло? Хватит, благодетель, и спасибо тебе. Мавр сделал своё дело, мавр может удалиться.

_________________________________________________

[1]Голец – малолетний преступник, воришка (жарг.).

[2]Охнарик – окурок (жарг.).

[3]Револьвер (жарг.).

«Я буду в час в Славянском базаре – не увидимся ли?»

Записка, сделанная карандашом на визитной карточке

В. Немировича-Данченко

Явление первое

ТРИ КОНЯ

– Спи, – велела Заикина. – Спи-отдыхай, дело сделано.

Отвернувшись от спящего Алексеева, она долго смотрела на себя – ту, которая напротив, на портрете. Казалось, женщины о чём-то беседуют, а о чём, то другим знать не следует. Когда разговор закончился, Елизавета Петровна снова взглянула на Алексеева.

Улыбнулась.

Алексеев спал, как младенец. Только что пальца в рот не совал.

Вокруг них, покойной старухи и живого мужчины в расцвете лет, менялся кабинет. Разбежались слоники, приоткрылись шторы, саквояж удрал под стол. Нюансы выстраивались в комбинацию для гадания. Будущее сквозило в мелочах.

Бог? Дьявол?!

– Три коня рвут тебя на части, три любви; с тремя тебе, голубчик, жить, век вековать. Сбежать захочешь, убежишь и вернёшься. На канитель твою кладу тебе тридцать пять тучных лет, а там прощайся с заводиками. На театр твой кладу тебе шестьдесят лет, начиная от домашнего кружка. На жену твою кладу вам полвека жизни рука об руку. В горе и радости, в богатстве и бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас!

Заикина откинулась на спинку кресла:

– Анюта, мышь серая, тебе двадцать восьмой смертный год напророчила? Я же ещё десяток накину, до тридцать восьмого страшного. Накину, отведу! Нет, не я – сам ты себе их отведёшь. Возьмёшь под уздцы и в стойло, к кормушке с чистым пшеничным зерном! Переживёшь и отцо̀в срок, и дѐдов; до прадеда, жаль, полтора годка не дотянешь. Ну да то не беда, душа моя, то уже счастье, с твоим-то сердцем! Уйдёшь во сне, по-тихому, как праведник. Врачи удивятся, не поверят: как и жил? с таким-то букетом?! Эх, врачи, пиявочники, клистирные трубки... Мы, нюансеры, долго живём, дольше назначенного – если, конечно, доле своей не противимся. Минует тебя и сума, и тюрьма, и барак в тайге, и пуля у кирпичной стены...