с того, ни с сего всех нас, мирных, праздных пассажиров на борту океанского судна, обуял дикий, неистовый боевой азарт, ибо мысль, что именно здесь, на нашем корабле, у чемпиона мира будет публично вырвана из рук пальма первенства – сенсация, о которой молнией сообщат все ведущие мировые телеграфные агентства, – была почти нестерпима в своей притягательности и завладела нами всецело. К ней примешивался и неодолимый соблазн тайны, окутывавшей облик загадочного спасителя, столь внезапно пришедшего нам на помощь в решающую минуту, и необъяснимый контраст между его почти пугливой застенчивостью в общении и железной профессиональной уверенностью за шахматной доской. Кто он таков, этот незнакомец? Может, нам случайно повстречался неведомый миру шахматный гений? Или это знаменитый гроссмейстер, по непонятным причинам скрывающий свое имя? Мы живо обсуждали между собой все эти возможности, не боясь высказывать самые головокружительные предположения, лишь бы хоть как-то увязать друг с другом, с одной стороны, загадочную робость и странные признания незнакомца, с другой же – его несомненное мастерство шахматиста. При всех разнотолках, впрочем, мы в одном отношении были неколебимо единодушны: ни в коем случае не упустить возможность повторения столь грандиозного поединка! Мы твердо решили сделать все, что в наших силах, лишь бы упросить нашего помощника назавтра сыграть с Сентовичем еще одну партию, финансовую сторону обеспечения которой брал на себя Мак-Коннер. Поскольку путем расспросов удалось выведать у стюарда, что незнакомец – австриец, мне как земляку было поручено изложить ему нашу общую просьбу.

Выйдя на прогулочную палубу, я довольно скоро отыскал нашего столь поспешно скрывшегося беглеца. Лежа в шезлонге, он читал. Прежде чем подойти, я воспользовался случаем пристальнее к нему приглядеться. Остро очерченная голова в легком утомлении была откинута на подушку; мне снова бросилась в глаза необычная бледность еще сравнительно молодого лица с посеребренными ранней сединой висками; сам не знаю, почему, но у меня создалось впечатление, что человек этот постарел внезапно. Как только я приблизился к нему, он учтиво поднялся и представился, назвав фамилию, которую я конечно же знал: это была одна из самых известных и уважаемых фамилий в недавней австрийской империи. Я припомнил, что один из обладателей этой фамилии принадлежал к числу самых близких друзей Шуберта, да и один из лейб-медиков нашего старого кайзера тоже ее носил. Когда я передал доктору Б. нашу общую просьбу принять назавтра вызов Сентовича, он заметно растерялся. Оказывается, он и понятия не имел, что успешно противостоял самому чемпиону мира, причем действующему чемпиону, что называется, шахматному королю в зените славы. По какой-то причине эта новость, казалось, произвела на него совершенно особое впечатление, он снова и снова переспрашивал, точно ли я уверен, что противником его был настоящий чемпион мира. Я быстро сообразил, что сие обстоятельство облегчает мне мою миссию, однако счел за благо, предчувствуя крайнюю щепетильность собеседника в подобных вопросах, умолчать от него, что финансовые риски в случае его поражения несет Мак-Коннер. В конце концов, после довольно продолжительных колебаний доктор Б. дал согласие на поединок, не преминув, однако, еще раз настоятельно уведомить всех господ, что просит чрезмерных надежд на его шахматные умения не возлагать.

– Видите ли, – добавил он с неподражаемо рассеянной улыбкой, – я и вправду не знаю, способен ли сейчас сыграть, как полагается, всю партию от начала до конца. Поверьте мне, когда я говорил, что не притрагивался к шахматам с гимназической поры, то есть более двадцати лет, это вовсе не была ложная скромность. Да и в те времена я особо одаренным игроком не считался.

Он произнес все это столь естественным тоном, что у меня не возникло ни малейших сомнений в правдивости его слов. С тем большей искренностью и я дал волю своему удивлению: ведь он с точностью до хода помнит комбинации разных выдающихся мастеров, видимо, он по меньшей мере шахматной теорией длительное время занимался.

Доктор Б. снова улыбнулся своей странной мечтательной улыбкой.

– Длительное время! Видит бог, можно сказать и так: да, я длительное время занимался шахматами. Однако занимался в совершенно особых, поистине исключительных обстоятельствах. Вообще-то это довольно причудливая история, и она тоже добавляет свою краску в премилую картину нашей неповторимой эпохи. Ежели вы располагаете терпением и получасом времени…

И он указал на соседний шезлонг. Я с готовностью последовал его приглашению. Рядом с нами не было ни души. Доктор Б. снял очки, в которых читал, отложил их в сторонку и начал свой рассказ.

– Вы были столь любезны заметить, что, будучи венцем, без труда припомнили мою фамилию. Однако, полагаю, вам никогда не доводилось слышать об адвокатской конторе, которую я возглавлял поначалу совместно с отцом, а впоследствии в одиночку, ибо громких дел, о которых так любят писать газеты, мы не вели, да и новых клиентов из принципа не заводили. По правде говоря, адвокатской практикой в собственном смысле слова мы давно не занимались, ограничиваясь лишь юридическими консультациями, а в первую голову управлением имущества крупных монастырей, тесные связи с которыми поддерживал мой отец, бывший депутат от клерикальной партии. Кроме того – сейчас, когда монархия наша стала историей, об этом можно говорить, – нам было доверено управление капиталами некоторых членов императорского дома. Тесные связи с двором и верховным клиром – один мой дядя был придворным врачом императора, другой настоятелем в Зайтенштеттене[23] – тянулись уже через третье поколение; нам надлежало лишь сохранять их, и эта тихая, я бы сказал, бесшумная деятельность, выпавшая нам благодаря унаследованному доверию, в сущности, почти ничего не требовала от нас, кроме строжайшей конфиденциальности и надежности, двух качеств, коими мой покойный отец обладал в полной мере; благодаря умению и осмотрительности ему действительно удалось, как в годы инфляции, так и в лихую годину переворота, сохранить для наших клиентов большую часть их состояния. Когда Гитлер в Германии пришел к кормилу власти и начал свои грабительские набеги на владения церкви и монастырей, оттуда ради спасения от конфискации хотя бы движимого имущества были, разумеется, предприняты определенные меры и трансакции, осуществлявшиеся через наши руки, в итоге чего о некоторых тайных политических переговорах курии и императорского дома мы с отцом знали гораздо больше, чем когда-либо станет известно общественности. Однако именно полнейшая дискретность нашей конторы – у нас ведь даже вывески на дверях не было – равно как и осторожность, с какой мы оба категорически избегали публичного общения в любых монархистских кругах, обеспечивала нам самую надежную защиту от любопытства непрошеных дознавателей. Все эти годы фактически ни одна официальная инстанция австрийских властей даже