Убийца молча смотрел в потолок.

— Сила завораживает и влечёт меня — физическая, умственная или духовная, жестокости или красоты, — любая из сил. Я рождена для того, чтобы чувствовать, сравнивать, оценивать её и несущих её людей, я делаю это лучше всего. И знаешь, Нож... особенно страшно, когда владеющие истинной силой, бескрайней и огромной, безмолвно отрекаются от неё. Это хуже предательства, ненасытной жадности и неодолимой смерти. Это хуже убогости и отвращения, которое внушают ничтожества, алчущие власти. Ниже презрения, которое испытываешь к самонадеянным глупцам. Это хуже всего.

Убийца едва слышно вздохнул.

— Я ничего не расскажу тебе. Тебе незачем все это знать. Купаться в сложности, помноженной на изощрённость. Твоя задача проста. Будь со мной, все время, не отступая от меня ни на миг. Без тебя я погибну. Мне кажется.

Нож внутренне дрогнул. В горле его пересохло. Он хотел сказать, что это невозможно, что убить её не смог бы никто, и даже не потому, что многослойная система защиты, с детства окружавшая Катарину, была фактически совершённой, а сила самой Инфанты — выше силы многих представителей общего Совета Конклава. Он хотел сухо, насмешливо заметить, что лишить мир подобной красоты, подобного совершенства не смог бы даже презираемый самонадеянный глупец...

Но следуя эмоциональной силе её слов, он вдруг отчётливо увидел Принцессу: неподвижно-бледную, лежащую в странной, неестественной позе на ледяном мраморном полу. Ощутил холод угасших губ и темноту закрытых глаз. Неожиданно понял, что жизнь ушла из неё навсегда, и осталась только гулкая, полная ветра тишина.

Его едва не передёрнуло. В груди дрожала холодная липкая пустота.

Она замолчала, выговорившись, сказав то, что желала сказать. Ни грана усталости или колебания не отразилось на её все так же юном, лишь немного печальном, отрешённом лице. Но убийца чувствовал: Принцесса на пределе. Осталось немного, всего лишь чуть-чуть. Несколько удачных толчков или несколько лишних, полных беспрерывного, изматывающего ожидания дней.

Нечто непостижимое, огромное и страшное неделя за неделей, деталь за деталью, пласт за пластом складывалось вокруг неё. Все происходящее по пунктам гигантского, тысячеслойного плана стремилось к исходу, которого убийца не знал. Не знала его и она сама: девушка, прожившая сорок пять беззаботных, медленных, тягучих, бесцветных лет, затем с разбегу вошедшая в пятилетие таинственное и тёмное, ныне неимоверно глубокая и столь же поверхностно-юная, полная сил и угасающая день за днём. Взявшая на себя слишком долгий, слишком тяжёлый груз. Она не знала исхода происходящего, хотя постоянно, всеми силами стремилась просчитать и понять, — и угасала от невозможности этого.

Ожидание убивало её. Невозможность определённости и ответа.

И сегодня, в день отставки Гиллара, двадцать первого июля двести пятьдесят девятого года, трое суток после совершеннолетия спустя, когда сила заговорщиков казалась непоколебимой, а позиции Наследников вмиг стали по- детски смешны, что-то совершенно иное мучало её. Она внезапно стала не похожа на ту Катарину, которую он несколько дней назад узнал. На ту, которой он вымолвил, задыхаясь: «Тогда, с лезвием у вашей шеи... Я бы не смог». На ту, что отчётливо сказала ему: «Я знаю. Но в следующий раз — сможешь». Ту, что желала «отточенное, гибкое лезвие, которое не знает преград». Не похожа чем-то крошечным, внутренним, далёким. Словно проснулась после долгого сна и смотрела на мир из надтреснутой скорлупы.

Нож молчал. Ожидание, неизвестность и ответственность, когда-то взятые им на себя, теперь давили на плечи сильнее. Трепетный огонёк, все ещё теплящийся в нем, угасал с каждым годом, с каждым месяцем, с каждым днём; иногда было неимоверно трудно идти вперёд. Но выхода не было. С некоторых дорог не сворачивают, о какие бы камни ни спотыкался, пытаясь бегом или неровным шагом достигнуть конца. Им с Принцессой было в общем-то по пути. Хоть Нож и не знал всей глубины её планов, хоть за недостатком спокойствия, банальной нехваткой времени и сил не был до сих пор в них подробно посвящён.

Но, главное, сегодня и сейчас, когда солнце склонилось в закат и скрылось за бесконечным маревом шпилей и башенок, взирающих в высоту, за морем труб и крыш, угасло за зубчатой великой стеной, окружающей прекраснейший, богатейший и сильнейший из городов мира, когда до решающего Приёма, на котором станет ясно — заговорщики или Наследники, Брат или Сестра, оставалось чуть меньше трёх месяцев, — убийце было жаль искреннюю и взволнованную девочку, желавшую насилия и ласки, утешения и борьбы. Он хотел бы утешить Катарину, как когда-то раньше другую, в этом похожую на неё.

Принцесса молчала.

Переливались темно-серый атлас и белоснежные кружева, украшенные сверкающей, бликующей в лучах солнца изумрудной крошкой ожерелья, скользящего тройным плетёным шнуром. Было тихо, спокойно. В молчании комнаты плыла неслышная, прозрачная печаль.

Главное, и сделать-то ничего было нельзя. Не предложить же ей ненароком отказаться от всего и уехать к южному морю, отдыхать у кромки пенного прибоя, наслаждаясь тёплым воздухом и ветром, нежно колышущим кроны ярко- зелёных мохнатых пальм...

Принцесса внезапно очнулась от дум, в которых утопала в последнее время постоянно, час за часом, день заднем. Внимательно посмотрела на него.

— Хочешь, чтоб я победила? — тихо, едва улыбаясь, спросила она. — Чувствуешь боль, как только представишь себе моё поражение, слабость и бесславный конец?.. Хочешь, чтобы я правила Империей, чтобы повергла своих врагов? И для тебя совсем не важно, плохо это будет или хорошо?.. Просто хочешь, чтобы это была я... потому что не можешь не обожать меня?..

Нож промолчал, обдумывая что-то. Затем пожал плечами и ответил:

— Зачем вы изгнали Даниэля? Он ведь мог вас утешить. Он ведь был для этого достаточно... силён?

Принцесса смотрела на него, легко проницая сквозь и разглядывая юношу, лёгким призраком замершего у убийцы за спиной.

— Не знаю, — прошептала она. — Я думала, что знаю в нем все, каждую каплю его души. Я ни на миг не подозревала, что он может оказаться другим.

— Почему же вы не пытаетесь вернуть его? Он же без памяти в вас влюблён, он простит вам все.

— Это даже звучит страшно. Я убила его мать. Я убила его веру, его юность. Я хотела убить его... Я все ещё хочу убить его. Я на такой дороге, где невозможно отступать. Для чего мне пытаться его возвращать? Чтобы сломать его, выпотрошить душу до костей? Чтобы взглянуть в его умершее лицо и лишний раз убедиться, понять, что мужчин на свете нет?.. Я очень устала, Нож, очень устала. На узенькой тропинке, по которой я все дальше и дальше иду, слишком много осколков и камней. Здесь так тесно, что нет места даже двоим. Здесь нельзя повернуться и посмотреть назад, покуда не вылезешь, где посвободнее... Но я сама выбрала эту дорогу, и сама по ней пройду. А Даниэль... Я не знаю. Иногда мне кажется, я бы хотела любить его. Он единственный в целой жизни, кто смог меня обмануть. Но дьявол! — Она распахнула глаза, стиснула руки и привстала в своём кресле; щеки её мгновенно заалели, губы увлажнились и дрогнули, приоткрывая жемчужный блеск. — Как же я ненавижу его! Как мне хочется причинить ему боль! Чтобы он понял, что от всей его искренней самозабвенной преданности мне не нужно ни капли! Что мне не нужен никто и ничто!.. — Она замолчала, сникла и зашуршала платьем, устраиваясь удобнее. — Вот и все, Нож. Вот и вся правда... Почему ты молчишь?