– Вот приедешь домой, – говорит Хассенбах, – и тебе придется полностью перестраиваться. Долгие годы несвободы изменили нас, и, вполне возможно, ты будешь болезненно воспринимать перемены, когда столкнешься с проблемами вновь обретенной свободы и растеряешься, оказавшись подхваченным новым и незнакомым тебе течением. Но терпение поможет тебе вернуться к жизни, к культуре, от которой ты однажды оказался отрезан. Долго ли, коротко ли, но пелена прошлого будет нависать над всем, что тебе пришлось вынести. И когда придет час, когда ты вновь ощутишь мелкие неприятности жизни, задумайся над тем, что лишь добрая судьба вырвала тебя отсюда и снова привела домой. Задумайся над тем, что стало бы с тобой, не будь этой судьбы. И ты успокоишься и осознаешь величие своего счастья. И не забудешь нас, и посвятишь частицу себя нам. Время твое не терпит. Ты должен идти. Вон грузовики уже наготове. Все вы – аванс, временный задел для берлинской конференции, которая начнет работу в ближайшие недели. А нас оставляют здесь в качестве политического залога русских. В вашем лице нас сегодня лишают лучших друзей. Но мы уверены, что эти наши друзья еще поборются за нас дома. И не забывай, что скоро Германия вновь объединится. Этим вы поможете себе, этим вы поможете нам.

Если получится, загляни к моей жене. Расскажи обо всем, что повидал. Расскажи о спадах и подъемах пережитого нами. Скажи ей, что и мое возвращение лишь вопрос времени. Передай ей привет и не забудь сказать, что я люблю ее.

Хассенбах протянул мне руку, и я надолго задержал ее в своей. Я стою и молчу, не зная что сказать, – предотъездное волнение лишило меня дара речи.

Он, повернувшись, исчезает в темноте барака.

Около полудня я стою «готовый и с вещами». Проверка проформы ради. Никаких придирок, ничего. Совсем как таможенный контроль в купе вагона скорого поезда. Потом я миную ворота, прохожу мимо стоящего со списком в руке коменданта лагеря. Комендант вычеркивает мою фамилию.

По прибытии в «лагерь 4» мы все устраиваемся, кто как может. Когда вечером приток отправляемых стихает – прибыли еще сто человек из госпиталя, нам по мегафону сообщают, что прибытие в этот лагерь равноценно амнистии и что 23 декабря мы отправимся на родину. Итак, всего пять дней! Видимо, русских здорово поджимает время. Они даже наплевали на десятидневный карантин. Вот уж радость так радость! Мы все поздравляем друг друга. Даже толком не понимаем, как вести себя, – настолько велика радость. В лагере полнейший бардак, да кого, в конце концов, это сейчас волнует?! Но ничего, у нас в чемоданах полным-полно еды, а о кипятке позаботятся наши верные бескорыстные друзья-помощники. А большего нам и не надо. На следующее утро в бараке зачитывают список из семи пленных, которым велено немедленно готовиться к возвращению в «лагерь 1». В бараке наступает мертвая тишина. У нас сдавило горло. Никто и слова вымолвить не может. Над нами по-прежнему витает тяжелая рука МВД. Может, после обеда поступит еще один список? Или завтра? Или в день отъезда? А в нем окажется и моя фамилия? Первая ничем не замутненная радость испаряется. Мы вновь ощущаем всю безжалостность пребывания в плену. У ворот мы молча прощаемся с нашими раздавленными горем товарищами. Они успели почувствовать лишь аромат свободы. А теперь вот – приказано возвращаться, худшего и вообразить себе трудно.

И до самого нашего отъезда воцарилась настороженность, все с бьющимся сердцем дожидались следующего удара МВД. Мы еще не отъехали, мы еще не переехали Эльбу. И старая как мир истина, что свобода придет лишь за Эльбой, актуальна как никогда. А вообще-то это к добру, что русские так торопятся. Чувство неуверенности и неясной угрозы было таким обостренным, что если бы нас решили прогнать и через десятидневный карантин, кто-то просто не выдержал бы страшного нервного напряжения.

Наконец, после столетий тоски, наступил день отъезда. 23 декабря. Всех нас переодели в новую одежду. Разделенные по вагонам, мы шагаем через ворота. Еще одна поверка. Еще одного вычеркнули из списка. Конвоиры, сопровождавшие нас, соскочили с грузовиков. Мы едем как свободные люди.

В ту же ночь мы выехали. Да, русские на самом деле спешат. Мы уже высчитали, что, вопреки советским расчетам, мы, возможно, успеем домой к новогодним праздникам. Поезд мчался, стуча колесами, что еще сильнее укрепило нашу веру. Несколько дней спустя мы проехали Коростень и уже знали, что недалеко и Брест, последний оплот Советов на нашем пути. В Бресте многих наших едущих на родину снимали с эшелона и возвращали в ад. Пока что Эльбу только предстояло пересечь.

И вот Брест. Когда мы остановились на сортировочной станции, на пути рядом стоял эшелон из Ворошиловграда и Сталино. Несколько дней назад прошел эшелон из Свердловска. Надежда, что нас пересадят в поезд в тот же день, таяла с каждым часом. Все происходило как-то не по-русски, как-то уж слишком в соответствии с планом-графиком. Затребованные вагоны с европейской колеей еще не прибыли. Эшелон из Сталино и так проторчал здесь бог знает сколько до нас, да еще ему пришлось стоять уже и после нашего прибытия. Пересадили нас в европейские вагоны лишь на следующий день, и только следующей ночью мы покатили на запад.

На советской границе прозвучала команда «Строиться для пересчета!». Та же процедура повторилась и на польской стороне. Русский начальник эшелона предупредил нас, чтобы мы не заговаривали с поляками. Население Польши все еще настроено к немцам крайне враждебно, и лучше избегать всякого рода столкновений.

30 декабря мы въехали на территорию восточной зоны. Час спустя наш состав остановился у самой дальней платформы станции Фюрстенвальде; русские, как мне показалось, вообще перестали нами интересоваться. Так что чувство неуверенности мало-помалу исчезало. Вскоре после нашего прибытия в Фюрстенвальде у платформы остановились четыре больших автобуса – забрать тех, кто ехал в восточную зону. Русские не вмешивались. От них было невозможно добиться никаких объяснений. В конце концов объявили, что те, кто направляется в восточную зону или в Берлин, должны пересесть в автобусы. И снова прощание на скорую руку. И наш эшелон «похудел» на 150 человек.

Мы были не против получше осмотреться в Фюрстенвальде. Но у самой платформы цепочкой растянулись служащие «народной полиции», не пропускавшие ни нас в этот городок, ни жителей Фюрстенвальде к нам. Каким-то образом к нам пробралась группа женщин, приехавших на машине, чтобы забрать одного из наших, родные которого жили в Фюрстенвальде, но сам он не имел ни малейшего желания оставаться в восточной зоне. А женщины все уговаривали и уговаривали его остаться. Какой радостной ни была встреча, наш товарищ решения не изменил, решил ехать дальше.

На платформе находилось и несколько медсестер и санитаров. Одна из медсестер, которая, как она сама призналась, в действительности работала в редакции газеты, принялась расписывать нам блага восточной зоны и в мрачных красках пыталась представить перспективу жизни в Федеративной республике. Да, все верно, отвечала она на задаваемые нами вопросы, в восточной зоне еще все по карточкам, но подумайте сами – карточек много, она даже не все успевает отоварить, и к тому же по карточкам покупать выгоднее – все значительно дешевле, чем на Западе. Наши ребята вели себя исключительно вежливо. Они молча выслушали ее без единого возражения. Только один не удержался от реплики: