Я покраснел.

Саэки-сан показала мне на стул. Тот самый, на котором я сидел накануне; он стоял на том же месте. Я сел.

– Я уже привыкла к тому, что устаю. У тебя, верно, таких проблем нет?

– Думаю, нет.

– Конечно, в пятнадцать лет я думала так же, как ты сейчас.

Она взяла чашку с кофе и не спеша сделала глоток.

– Тамура-кун, скажи – что там у нас за окном?

Я посмотрел в окно.

– Деревья, небо, облака. Птицы на ветках сидят.

– Обычная картина, как везде. Да?

– Да.

– А теперь представь, что завтра ничего этого уже не будет. Этот вид сразу приобретет для тебя исключительную ценность. Правда?

– Наверное.

– Тебе такие мысли в голову приходят?

– Приходят.

Саэки-сан удивленно посмотрела на меня:

– Когда же?

– Когда о любви думаю, – сказал я.

Саэки-сан едва заметно улыбнулась, и какое-то время улыбка не сходила с ее губ. Словно маленькая невысохшая лужица, оставшаяся на земле после того, как ее летним утром поливали.

– Ты влюбился, – проговорила она.

– Да.

– Поэтому ты день за днем находишь в ней, в ее лице, во всем ее образе что-то особенное, драгоценное?

– Да. Такое, чего я вдруг могу лишиться.

Саэки-сан задержала на мне взгляд. Она больше не улыбалась.

– Вот представь: сидит птичка на веточке. Ветка сильно раскачивается на ветру. А вместе с ней ходит ходуном все, что попадает в поле зрения птички. Правильно?

Я кивнул.

– И что, по-твоему, делает птичка, чтобы стабилизировать визуальную информацию, которую она получает?

Я покачал головой:

– Не знаю.

– Ей приходится головой водить – вверх-вниз, вверх-вниз. Приноравливаясь к колебаниям ветки. Понаблюдай как-нибудь за птицами, когда ветер сильный будет. Я часто из окна на них смотрю. Страшно утомительное дело, тебе не кажется? Жить так – все время тряся головой в такт качающейся ветке, на которой сидишь.

– Кажется.

– Но птицы привыкают. Для них это совершенно естественно. Они делают это бессознательно, поэтому и устают не так, как мы себе представляем. Но мы-то люди и, бывает, устаем.

– Значит, вы на веточке сидите, Саэки-сан?

– В каком-то смысле, – сказала она. – И ветер временами дует очень сильно.

Саэки-сан поставила чашку на блюдце и сняла с авторучки колпачок. Пора было уходить. Я поднялся со стула.

– Саэки-сан, я очень хочу спросить у вас одну вещь, – набравшись смелости, сказал я.

– Что-нибудь личное?

– Личное. Может, невежливо с моей стороны…

– Но вопрос-то важный?

– Да. Для меня – очень.

Она положила авторучку на стол. В ее глазах мелькнуло безразличие.

– Ну хорошо. Спрашивай.

– У вас есть дети, Саэки-сан?

Набрав в легкие воздуха, она молчала. Лицо сделалось бесстрастным, всякое выражение медленно сошло с него, а потом вернулось – будто праздничное шествие, которое, пройдя по улице, через некоторое время снова оказывается на том же месте.

– Почему тебя это интересует?

– У меня есть личная причина. Я не просто так спрашиваю.

Саэки-сан взяла толстый «монблан», проверила, сколько в нем чернил. Подержала увесистую авторучку и, опять положив ее на стол, подняла глаза на меня:

– Тамура-кун, может, это и неприлично, но я не могу сказать тебе ни «да», ни «нет». По крайней мере, сейчас. Я устала, да и ветер сильный.

Я кивнул:

– Извините. Я не должен был об этом спрашивать.

– Ладно. Ничего страшного, – мягко вымолвила она. – Спасибо за кофе. У тебя очень вкусно получается.

Я вышел из кабинета и спустился вниз. Сел на кровать в своей комнате, открыл книгу, но в голову ничего не шло. Глаза вхолостую скользили по строчкам, как будто передо мной были не буквы, а набор случайных цифр. Отложив книгу, я подошел к окну, выглянул в сад и увидел на деревьях птиц. Но погода стояла тихая – ни ветерка. Мне все труднее становилось понять, кого же я все-таки люблю: пятнадцатилетнюю девочку или нынешнюю Саэки-сан, которой уже перевалило за пятьдесят. Граница, которая должна была их разделять, делалась зыбкой, истончалась, теряла очертания. Это выбивало меня из колеи, голова шла кругом. Закрыв глаза, я пытался нащупать внутренний стержень, разобраться в себе.

Да. Саэки-сан права. День за днем я нахожу в ее лице, во всем ее образе что-то особенное, драгоценное.

С необычной для своих лет легкостью Полковник Сандерс шустро взял с места. Совсем как мастер по спортивной ходьбе. Кроме того, похоже, он знал в округе каждый закоулок. Выбирая кратчайший путь, вскарабкался по темной узкой лестнице, протиснулся между жавшимися друг к другу домами. Перемахнул через водосточную канаву, прикрикнул на собаку, поднявшую лай за живой изгородью. Обтянутая тесноватым белым пиджаком спина, словно дух, жаждущий упокоения, неслась по переулкам. Стараясь не упустить из виду своего проводника, Хосино еле поспевал за ним. Он запыхался, рубашка под мышками промокла от пота. А Полковник Сандерс даже ни разу не оглянулся, чтобы проверить, не отстал ли парень.

– Эй! Далеко еще? – окликнул Полковника Хосино, когда ему надоела эта гонка.

– Да брось ты! Молодой парень! Прошли-то всего ничего, – так и не обернувшись, отозвался Полковник Сандерс.

– Послушай, папаша! Я ведь клиент все-таки. Что ты меня гоняешь? Я устану, и трахаться расхочется.

– Измельчал народ! Какой же ты мужик, если тебе из-за такой ерунды расхочется? Тогда лучше вообще не начинать.

– Да ладно тебе, – сказал Хосино.

Проскочив аллею, Полковник, не обращая внимания на светофор, пересек широкую улицу и двинулся дальше. Перешел мост и оказался на территории храма. Тот был довольно большой, но в такой поздний час все люди уже разошлись. Полковник показал Хосино на скамейку, стоявшую у входа в служебное помещение. Под ней было светло как днем – рядом горел большой ртутный фонарь. Хосино сел, Полковник Сандерс устроился рядом.

– Папаша, да ты что? Тут что ли ваше место? – обеспокоенно проговорил Хосино.

– Дурак! Чтобы в храме… «туда-сюда»? Это оленям на Миядзиме можно[47]. Чего ты несешь? Как о людях думаешь? – Полковник вытащил из кармана серебристый мобильник, набрал трехзначный номер.