– Отчего же “товарищ” или отчего же “по несчастью”? – громко переспросил Мезерницкий.

Артём, будто ничего не понимая, но с улыбкой посмотрел в ответ: на том и закончили.

Над столом сияла радуга. Там имелись следующие напитки: лиловый денатурат, желтеющая политура, очищенный солью шерлачный лак – весь в чёрных лохмотьях. Рядом стоял неочищенный – “…на любителя”, – пояснил Мезерницкий. Зеленеющий вежеталь. Цветочный одеколон для дам, хотя никаких дам не было.

– “Букет моей бабушки”, – отрекомендовал Мезерницкий последний напиток.

В соловецких ларьках, между прочим, время от времени продавалась даже водка, в том числе и заключённым, по 3 рубля 50 копеек за бутылку – но на её покупку требовалось отдельное разрешение, появлялась она редко, уходила по блату, поэтому соловецкие лагерники старались обходиться своими возможностями.

– Что за праздник? – доброжелательно спросил Артём, разглядывая из-за плеча Мезерницкого, кто тут ещё есть в келье.

– Разве русские люди пьют, чтобы праздновать? – спросил Мезерницкий.

– Празднуют, чтобы пить, – с нарочитым бесстрастием сказал Граков; он привстал и подал руку Артёму.

– А владычка Иоанн нас благословит, – сказал Мезерницкий, оборачиваясь к батюшке.

– Упаси Бог, милый, – сказал владычка, улыбаясь Артёму, но разговаривая с Мезерницким. – Молю Господа, чтоб сия отрава не пошла вам во вред.

– У Мезерницкого именины, – шепнул Василий Петрович Артёму.

– Что ж вы! А я пустой, – озадаченно ответил Артём.

Василий Петрович покачал головой в том смысле, что ничего и не надо.

– Колесо истории едет мимо целых народов, а нас задело заживо, – отвечал Мезерницкий владычке. – Мы лечим раны, – и снова показал на радужный стол и покачивающиеся напитки.

– …Переехало! – в тон Мезерницкому добавил Граков, видимо, имея в виду колесо истории.

– Нас всех намотали на это колесо, – продолжал Мезерницкий, степенно кивнув Гракову в знак согласия. – Не поймёшь, где голова, где зад, руки-ноги торчат в разные стороны, один глаз вытек, другой всосало в черепушку, и он там плавает, между мозгом и носоглоткой, боясь выглянуть наружу, но!.. Но, друзья мои!

– Вы лошадь погоняете, голубчик? – ласково спросил Василий Петрович Мезерницкого.

– Нет! – очень серьёзно ответил Мезерникий. – Но ставлю разделительное – “но”! Потому что всю свою юность мы проговорили о народе. О народе – как о туземцах. О его величии и его судьбах. О его непознанности. Мы даже идею Бога, – тут Мезерницкий быстро взглянул на владычку, – познали и обрушили, но до народа так и не добрались. И вот оно! Состоялось место встречи! Место встречи народа – и Серебряного века! Серебряный век издыхает, простонародье – просыпается. Что мы должны сделать? То, что не сделали толстовцы и народники, – вдохнуть дух просвещения в туземные уста и – уйти с миром.

– Мировоззрение Мезерницкого несколько противоречиво, – с мягкой улыбкой сказал Василий Петрович. – Не далее как в позапрошлый раз он говорил, что аристократия, и даже ясней выражаясь – белогвардейцы и каэры, – в силу своего естественного превосходства способны постепенно заменить большевиков. По той простой причине, что большевики мало что умеют, а раздавленная и обесчещенная аристократия умеет всё – что легко доказать, наблюдая управленческие кадры Соловецкого лагеря, где, как выражался Мезерницкий, одни “наши”.

– …Да, всё меняется, – согласился Мезерницкий. – Человек меняется, я меняюсь, идёт постоянный обмен веществ, целые народы меняют кровь на кровь, око на око, огонь на огонь – что вы хотите от меня? Всё течёт! Я тоже теку.

Произнося речь, Мезерницкий исхитрялся глазами показывать Артёму на напитки: этот? Или этот? Что предпочтёте?

– Да любой! – сказал Артём вслух. – Всё одно!

– Не скажите, – ответил Мезерницкий и налил Артёму что-то зелёное.

– Я одного не понял, – сказал Василий Петрович. – Отчего ж дух просвещения надо вдохнуть именно здесь? Неужели ж нет другого, более удобного места в России?

– Нет! – уверенно и даже чуть тряхнув головою, ответил Мезерницкий. – Здесь мы – уста в уста. Там красноармеец, пролетарьят, беспризорник – любой из них убежит, спрячет голову матери или жене в подол, в мох, в корневища – как ты его лицо обернёшь к себе? А здесь – всюду его лицо, куда ни дыхни.

– Вы ведёте разговор… как акробат, – с некоторым, впрочем, добрым разочарованием сказал Василий Петрович.

– Здесь происходит исход не только Серебряного века, – будто бы не услышав, а на самом деле отвечая на сказанное, говорил Мезерницкий. – Здесь заканчивают свой путь последние Арлекино. Последние денди. Взгляните, к примеру, на эти болотные сапоги, – и Мезерницкий указал на сапоги Артёма, одновременно чокаясь с ним.

– Прекратите, слышите, – с улыбкой попросил Артём, удивлённо чувствуя, что краснеет. – Я не нарочно…

– Хорошо, хорошо, – поспешно согласился Мезерницкий и поискал глазами, кого бы привести в качестве примера: владычка Иоанн не очень подходил. Граков – тоже нет. Василий Петрович… увы.

Пример явился, как заказывали.

Артём сразу вспомнил, кто это и как его зовут – Шлабуковский, артист. Это он лежал с лихорадкой в больнице и объяснил Артёму, что ему который день ставят градусник с чужой температурой. Вернее сказать – с его, Шлабуковского…

Но это был другой человек! Во-первых, он был в чёрных перчатках с белыми стрелками. Во-вторых, с тростью. В-третьих, в ботинках с замшевым верхом и отличных, от портного, брюках. Наконец: в твидовом пиджаке.

– Вы опять вынесли на себе весь театральный реквизит, душа моя, – сказал Мезерницкий.

Шлабуковский равнодушно, со скрытым весельем отмахнулся. Похоже, он тоже узнал Артёма.

– Ну, что, спа́ла температура? – спросил Шлабуковский.

– У нас же общая температура, – ответил Артём. – Судя по вам, спа́ла!

Шлабуковский почти беззвучно захохотал, кажется, очень довольный шуткой. Артём никогда не видел такой смех – неслышный, но заразительный.

– Шлабуковский, прекратите ваш припадок удушья; когда вы наконец научитесь смеяться вслух, – донимал его Мезерницкий, но, похоже, они были настолько дружны, что вправе были не обращать друг на друга внимания.

– У вас там шарлотка подгорает, – сказал Шлабуковский с большим достоинством и поставил трость в угол, положив сверху перчатки.

– Чёрт! – сказал Мезерницкий по поводу шарлотки; владычка Иоанн перекрестился, Мезерницкий выпил залпом свою дрянь, Артём понял, что ему тоже пора, но спросил у Шлабуковского: “А вы?” – тот оглядел стол и ответил: “Чуть позже!” – с таким видом, словно через семь минут должны будут принести его любимое шампанское 1849 года.

Артём выпил. Чувство было такое, словно ему плеснули в рот и заодно в глаза краску, перемешанную с кислотой, – это не глоталось, но жгло и душило.