Батшеба, не без любопытства наблюдавшая эту пантомиму, испытала огромное облегчение, когда Болдвуд направился к себе домой.

– Ну, что вам велели передать, Джозеф? – спросила она.

Подойдя к забору, он поставил бочку наземь и придал своей физиономии почтительное выражение, с каким подобало обращаться к леди.

– Вам больше никогда не увидать Фанни Робин, мэм, – сказал он, – поминай как звали.

– Почему?

– Потому как она померла в Доме призрения.

– Фанни умерла! Не может быть!

– Верно говорю, мэм.

– Отчего же она умерла?

– Не знаю толком, но думается мне, от слабости телосложения. Сколько я ее знал, она всегда была этакая хиленькая, тяжелая работа была ей не под силу, и она таяла, как все равно свечка. Утром стало ей худо, и как была она хилая да хворая, то к вечеру и померла. По всей законности, она нашего прихода, и мистер Болдвуд пошлет нынче к трем часам повозку; ее привезут и похоронят на нашем кладбище.

– Ни за что не допущу, чтобы это сделал мистер Болдвуд, я сама этим займусь! Фанни была служанкой моего дядюшки, и, хотя она жила при мне всего несколько дней, она имеет прямое отношение ко мне. Как же это печально, подумать только, Фанни очутилась в Доме призрения! – Батшеба уже начала понимать, что такое страдание, и говорила с искренним чувством. – Пошлите кого-нибудь к мистеру Болдвуду сказать, что миссис Трой считает своим долгом привезти тело девушки, которая долго служила у ее родных… Не следовало бы класть ее в повозку – надо бы раздобыть погребальные дроги.

– Вряд ли мы поспеем, мэм, так я полагаю.

– Пожалуй, да, – в раздумье проговорила она. – Когда, сказали вы, выдадут ее тело – в три часа?

– Нынче в три часа, мэм, так он сказал.

– Хорошо, тогда поезжайте вы сами. В конце концов, красивая повозка лучше безобразных дрог. Джозеф, возьмите новую рессорную повозку, синюю с красными колесами, и вымойте ее как следует. А потом, Джозеф…

– Слушаю, мэм.

– Захватите с собой невянущей зелени и цветов и потом положите на гроб. Возьмите как можно больше, пусть она утопает в цветах. Достаньте ветвей лаурестинуса, и пестрого самшита, и тиса да прихватите несколько пучков хризантем. И пусть везет ее наш старый Весельчак, кажется, она любила его.

– Будет исполнено, мэм. Мне наказали вам передать, что четверо рабочих из Дома призрения встретят меня у ворот нашего кладбища; они возьмут ее и похоронят по правилам опекунского совета, как оно положено по закону.

– Боже мой! Кэстербриджский Дом призрения! Как же Фанни дошла до этого? – задумчиво проговорила Батшеба. – Жаль, что я раньше не знала. Я думала, она где-то далеко. Долго ли она там прожила?

– Всего день либо два.

– А! Так она не была постоянной его обитательницей?

– Нет. Спервоначалу она поселилась в одном городке, где стоял военный гарнизон, на том конце Уэссекса, а потом с полгода зарабатывала себе на хлеб шитьем в Мелчестере, ей давала работу одна почтенная вдова, что занимается таким делом. Слыхал я, она попала в Дом призрения в субботу утром, и люди говорят, она брела пешком всю дорогу от Мелчестера. А уж почему она ушла с работы, сказать не могу; знать не знаю, а лгать грешно. Вот и весь сказ, мэм.

– А-ах!..

Драгоценный камень, только что сверкавший розовым блеском, вдруг выбрасывает алмазно-белый луч, но еще быстрее изменилось лицо молодой женщины, когда у нее с глубоким вздохом вырвался этот возглас.

– Скажите, она проходила по Кэстербриджской дороге? – спросила она, и в ее голосе прозвучала страстная тревога.

– Думается мне, проходила… Мэм, не кликнуть ли Лидди? Видать, вам неможется, мэм. Вы стали как все равно лилия, такая белая и слабая!

– Нет. Не надо ее звать. Пустое. Когда же она проходила через Уэзербери?

– В прошлую субботу вечером.

– Довольно, Джозеф. Можете идти.

– Слушаю, мэм.

– Джозеф, постойте минутку. Какого цвета были волосы у Фанни Робин?

– Ей-богу, хозяйка, вот сейчас, когда вы меня допрашиваете, совсем как на суде, хоть убей, не могу припомнить.

– Не важно. Ступайте и делайте то, что я вам велела… Погодите… Нет, ничего, ступайте себе.

Она отвернулась, желая скрыть от него волнение, так ярко отпечатлевшееся у нее на лице, и вошла в дом; у нее подкашивались ноги от слабости и стучало в висках. Через час она услыхала стук повозки, выезжавшей со двора, и вышла на крыльцо, с болью в сердце сознавая, что выглядит встревоженной и расстроенной. Джозеф, одетый в свою лучшую пару, уже хлестнул лошадь, собираясь отъезжать. Ветви и цветы лежали грудой в повозке, приказание ее было выполнено. Но Батшеба даже не заметила их.

– Что вы мне говорили, Джозеф, чья она была милая?

– Не знаю, мэм.

– Так-таки не знаете?

– Ей-богу, не знаю.

– А что же вы знаете?

– Знаю одно: пришла она утром, а к вечеру померла, вот и все, что я слышал от них. «Джозеф, – говорит Габриэль, – малютка Фанни Робин померла», – а сам этак строго уставился на меня. Я страсть как опечалился: «Ах, как же, говорю, она померла?». А Оук и говорит: «Ну да, померла в кэстербриджском Доме призрения, и нечего там допытываться, как да почему. Пришла туда в воскресенье спозаранку, а к вечеру уже померла, кажись, все ясно». Тут я спросил, что она, мол, делала последнее-то время, а мистер Болдвуд обернулся ко мне и перестал обивать палкой головки репьев. Тут он мне и рассказал, что она зарабатывала себе на хлеб шитьем в Мелчестере, как я уже вам докладывал, а потом ушла оттуда и проходила мимо нас в субботу вечером, уже в потемках. А потом сказал, что не мешает, мол, мне намекнуть вам касательно ее смерти, а сам ушел. Может, бедняжка потому и померла, что, понимаете ли, мэм, шла всю ночь напролет да на ветру. Ведь люди и раньше сказывали, что она, мол, не жилица на белом свете, зимой ее уж такой бил кашель… Ну да что об этом толковать, когда ее нет в живых!

– А вы больше ничего о ней не слыхали? – Батшеба смотрела на него так пристально, что у Джозефа даже глаза забегали.

– Ничегошеньки, хозяйка, честное, благородное слово, – заверил ее Джозеф. – Да у нас в приходе вряд ли кто слыхал эту новость.

– Удивляюсь, почему Габриэль сам не принес мне этого известия: он то и дело является ко мне по всяким пустякам, – проговорила она шепотом, глядя в землю.

– Может статься, у него были спешные дела, мэм, – высказал предположение Джозеф. – А иной раз он ходит сам не свой, видать, о прошлом тужит, ведь он тоже был фермером. Да, любопытный он фрукт, а впрочем, очень даже понимающий пастух и уж такой начитанный.

– Не показалось ли вам, что у него было что-то на уме, когда он говорил вам об этом?

– Пожалуй, и впрямь что-то было, мэм. Он был уж больно пасмурный, да и фермер Болдвуд тоже.