Распределение обязанностей по организации устройства «Лолиты» в Америке, хоть и не вполне четкое, было тем не менее весьма показательно. Письма американским поклонникам «Лолиты» — Ивану Оболенскому, Эпстайну и в итоге Уолтеру Минтону из издательства «Патнам» — сочинялись и подписывались Владимиром. Письма с угрозами, с уговорами, с требованиями — те, которые предупреждали о «злополучной цифре» 1500 экземпляров и о том, что издатель, включивший книгу в свой список публикаций, должен обладать достаточными средствами на ведение тяжбы пусть даже в Верховном суде, — сочинялись и подписывались Верой. Когда, в случае с Жиродиа, требовалась крайняя твердость, в ход вступал Владимир; когда имелись в виду административно-хозяйственные вопросы — Вера. Письма множились, и строчки сливались, а вместе с ними, идеально в стиле прозы Набокова, сливались воедино голоса. Все в большей и большей степени письма приобретали определенный зачин, как в письме 1957 года Эпстайну: «Владимир начал это письмо, но ему срочно пришлось переключиться на другое дело и он попросил, чтобы я его докончила». Эпистолярный тустеп оказался универсален на все случаи жизни. Кроме того, сбивал с толку в отношении реального авторства. Тому, кто отвечал, приходилось измышлять ответ, который бы умиротворял, щекотал нервы, очаровывал партнеров по переписке, игра предусматривала талант угадывания, а также изысканное владение речью. Многие признаки набоковской прозы — двойничество, имитаторство, сиамские близнецы, зеркальные образы, искаженные отражения, отражения в оконном стекле, самопародии — ярко проявились в той повседневной деятельности, которая связывала супругов с окружающим миром, которая у всякого, получившего их письмо, оставляла то же ощущение, что и набоковская книга: ничтожность перед великолепием и замысловатостью скрытой в глубинах шутки.

Лишь в телефонной трубке Верин мелодичный, с легким акцентом голос звучал громко, отчетливо и — соло. При всяком удобном случае Владимир старался избежать контакта с аппаратом, перепоручая это туманное царство «пространственных духов» жене. Особенное отвращение он питал к междугородным звонкам. И уведомлял редактора, что хоть издательские телефонные нашествия ему приятны, он тут же забывает половину из сказанного редактором, а также семь восьмых из сказанного им самим. Главным образом потому, что приходится подыскивать слова и очень тщательно затем отбирать нужные, он решил передать все это духопространственное хозяйство Вере. «В. ненавидит телефон — поэтому звонить приходится мне», — категорически отрезала она в ответ на первый в связи с «Лолитой» запрос из Голливуда. Впоследствии, когда Владимиру потребовалось разузнать о снимающемся по роману фильме, он спросил Стэнли Кубрика, не станет ли тот активно возражать, если разговор по телефону состоится через Веру. Пообещав при этом, что будет стоять рядом в течение всего разговора. Когда Уильям Максуэлл позвонил Набоковым из швейцарского офиса «Нью-Йоркера», Вере пришлось объяснять ему, что у мужа «коммуникационный невроз», поэтому он по телефону не разговаривает. Этот самый невроз, однако, не помешал Набокову диктовать жене по телефону из больничной палаты за тридцать пять миль от дома текст письма насчет публикации «Евгения Онегина», который она записывала за ним от руки.

Чем дальше, тем чаще Вера показывалась из-за пишущей машинки. Теперь она великолепно умела писать по-английски, хотя английский у нее так и остался чуточку скован, с мужем же они по-прежнему говорили на русском. Издатели, пытавшиеся вырвать «Лолиту» из лап у Жиродиа, обнаружили, что Владимир советуется с Верой абсолютно во всем. Она активно участвовала во всех переговорах; сразу после Рождества 1957 года Минтон объявил, что «в последний раз обращается к Жиродиа [sic] с тактикой, предложенной миссис Набоков». (Эта тактика не увенчалась успехом; впрочем, Минтон гораздо проще объяснил свое поведение: «Просто я врал обоим напропалую» [229]. Жиродиа настаивал на половине прибыли; Набоков настаивал на 10 процентах роялти. Минтон предлагал 17 с половиной процентов роялти и позабыл посвятить каждую сторону в размер доли партнера.) Он предпочел заключить, что во всех трудностях с Жиродиа виновата Вера. «Она милая дама с весьма развитой подозрительностью, чем отлично дополняет своего мужа», — предупреждал он парижского издателя при возникновении дополнительных трудностей с передачей британских прав. (Жиродиа уже и так понял, что Вера — это та сила, с которой нужно считаться, и что у супругов Набоковых полное взаимопонимание.) Это правда, Вера стала, и даже довольно открыто, именовать французского издателя «гангстер Жиродиа». Правда и то, что сомнительное с одной стороны может с другой стороны выглядеть вполне убедительным. Но жена Набокова не оказалась женой Цезаря: она так и не поднялась выше подозрений. Ивана Оболенского убеждали, что виновата Вера.

Мало-помалу Вера шла на то, чтобы показаться из-за кулис — понуждаемая самой работой, преданностью делу, требованиями, предъявляемыми необычностью новой книги. Как-то само собой клише «миссис Владимир Набоков» обрело самостоятельное звучание. Не то чтобы это положило конец письмам-имитациям; она продолжала писать их, и маскировка становилась все более и более искусной. Даже в конце 1950-х годов все еще обнаруживается легкий изыск фантазии. Переписка с Дмитрием — за эти годы состоявшая в основном из нескончаемого, из глубины души, призыва тратить меньше, ездить медленней, переводить быстрей и, опять-таки, тратить меньше — лежала на Вере. Однажды она, отказавшись писать сама, велела Владимиру повторить привычные наставления. «Мама сердита и не хочет писать», — пояснял тот в конце послания, отпечатанного на машинке той, которая не пожелала прикасаться к ручке. Таким вот путем Вера позволяла себе некоторую роскошь, да и то не часто. В феврале 1958 года, едва Набоковы поселились в последнем своем итакском доме, когда Минтон телеграфировал Жиродиа, что достиг договоренности со всеми сторонами, когда французский министр иностранных дел снял свой запрет с романа, когда перевод Лермонтова появился в книжных магазинах Итаки, женщина, которая столь долго витала «за словом, над слогом», предстала уже в значительно более заметном виде. Ее по-прежнему часто принимали за кого-то — Оболенский был уверен, что она француженка, а иные из корнеллского окружения считали ее немецкой принцессой, — но этот, пусть неясный, персонаж все-таки вышел на авансцену. Она выдвинулась как раз перед появлением «Урагана Лолита», который так или иначе, но вынес бы ее вперед.

Что побуждает человека взяться за дневник? Вера Набокова завела нечто подобное в старом еженедельнике 1951 года. Ей было тогда пятьдесят шесть лет; «Лолита» только появилась на свет. Как и прочие самовыявления, это вышло у Веры как-то незаметно и, может быть, даже случайно; вполне можно было объяснить это так: «Начал муж, но вынужден был спешно переключиться на что-то другое». Еженедельник обрел свое второе существование во вторник, 20 мая 1958 года. Первая запись сделана рукой Владимира, хотя не целиком в его стиле: «Большие расстояния всегда способствуют сближению, как утверждает Вера. Звонок в десять утра от Джейсона Эпстайна из „Даблдей“, спрашивает, не возьмусь ли я за перевод рассказов Толстого — „Хаджи Мурат“ и проч. Вера ответила, что я над этим подумаю». Далее на страницах разворачивается совместное творчество, свойственное только Набоковым; просто невозможно себе представить, чтобы в тот майский вторник они не сидели бок о бок. Следующая строка — также Владимира: «Около полудня Вера отправилась искать себе новое платье». Абзац продолжается другим почерком: «Вера вернулась без платья. Покупать в Итаке — сущее бедствие. Одна нью-йоркская фирма („Бест“) выставила посредственную коллекцию, заняв половину обшарпанного ресторанчика, снятого для этой цели. Ни распродажи дамской одежды. Ни примерочных. Ни единого приличного платья». Приписка — Верина, в третьем лице. Как бы появление персонажа из чьего-то романа.