нырнул лицом к ее губам, дыша казенными пельменями и нездоровым желудком; содрогнувшись, Ольга отшатнулась и выставила перед собой букет.

– И правда, не при ребенке, – покладисто кивнул дядь Юра. – Соскучился – давно же не виделись… Я тут приболел слегка, не хотел зря тревожить. Чаем угостишь? – Он, не дожидаясь ответа, принялся разуваться. Снова заговорил, покряхтывая: – Ты извини, Анют, что я так вломился, я помню, мы договаривались пока не афишировать, но тут такое дело…

Он высвободился наконец из ботинок. На большом пальце левой ноги в сером носке зияла дыра, из которой проглядывал желтоватый обломанный ноготь. Дядь Юра неторопливо прошел на кухню, и Ольга, сжимая в руках букет, как под гипнозом двинулась следом.

– Тут такое дело, Анют… – на ходу повторил дядь Юра. Оглядел кухню, одобрительно хмыкнул и, подойдя к раковине, принялся намывать руки. Куртку он так и не снял; мыльная вода пропитывала края длинноватых рукавов, но он как будто не замечал этого. Что у него там, подумала Ольга. Что в этой куртке такого важного? Дядь Юра повысил голос, перекрывая шум воды: – Я тут подумал… Мы с тобой давно вместе, дело уже к свадьбе идет. Я только одно дело закончу – и можно заявление подавать. А с твоей дочкой до сих пор не знаком.

Ирисы оставляли на пальцах болотную ржавчину. Ольга втиснула цветы в пустую бутылку из-под минералки, сминая захрустевшие стебли. Быстро взглянула на Полинку – та стояла в коридоре, задрав брови, со слабой ядовитой ухмылочкой на лице. Ольга нахмурилась и резко кивнула на выход – но Полинка сделала вид, что ничего не заметила. Дядь Юра вытер руки кухонным полотенцем и основательно уселся за стол.

– Ты чайник-то на плиту поставь… – бросил он. – Так вот: думаю, пора это исправить. И девочке надо попривыкнуть. И мне… Сама знаешь, какие нынче дети, а мне ее воспитывать… Дай, думаю, зайду, представлюсь. Надо же проверить, что твоя Оля из себя представляет.

– Проверить, – деревянно повторила Ольга. – Конечно. Проверить.

– Заткнись, – бросает Ольга, и Полкан наконец замолкает. Филька, всхлипывая и закусывая щеки изнутри, чтобы снова не рассмеяться, поднимается на ноги. К его коленям прилипли пахучие черные листья ольхи. Смотреть на Янку, нелепо приседающую и прикрывающую порванные на попе штаны обеими руками, смешно, но больше – жалко. Ольга отворачивает воротник кофты и откалывает прицепленную с изнанки булавку.

– Давай заколем, – говорит она, – не так видно будет.

– А зачем ты ее с собой носишь? – удивляется Янка и, извернувшись, прилаживает лоскут на место.

– Ну мало ли, вот как сейчас, – неопределенно отвечает Ольга. Глаза Янки загораются восторженным уважением, и Ольга нервно дергает носом. – Да мне баба Нина дала, сказала – надо носить, чтоб не сглазили.

– Это как?

– Это типа проклятия, если, например, тебя ведьма захочет заколдовать, – скороговоркой объясняет Филька. Снова по инерции хихикает и нервно оглядывается. – Зачем мы вообще сюда полезли? Вам хорошо, а меня бабушка засечет… Мы же в кино шли!

– Так Полкан ведь позвал, – напоминает Ольга. Пес, услышав свое имя, настораживает уши – только кончики свисают смешными серыми треугольниками. – И вообще – чего ты боишься, она же директор! Она сюда не пойдет, зачем ей по кустам лазать? А если что – скажешь, что соскучился, поэтому пришел. Типа, в гости.

– Она не поверит, – уныло буркает Филька.

Ольга пожимает плечами и приказывает Полкану:

– Веди.

Пес трусцой устремляется вдоль полосы ольхи, огораживающей школьный двор, в глубину, к самому дальнему углу, и Ольга, подныривая под ветки, спешит за ним. Филька тащится позади. Иногда он проводит пятерней по голове, с отвращением стряхивает выдранные с корнем волосы, прилипшие к ладони, и Янка каждый раз виновато поджимается.

Воздух в ольховых зарослях влажный, горько-сладкий, такой густой, что можно вообразить себя в джунглях. Ольга чуть замедляет шаг, стараясь идти плавно и беззвучно. Здесь интереснее, чем в кино, но чем глубже они проникают на запретную территорию, тем тревожнее становится. Непонятно, зачем Полкан так уговаривал прийти сюда – даже тянул зубами за край кофты. Он не позвал бы просто поиграть. Приподняв шерсть на загривке, он ведет их, серьезный и целеустремленный, все дальше: улица Ленина скрылась из глаз, и школы тоже не видно за густой листвой. Впереди сквозь ветви маячит задняя часть забора, а за ней – пустырь, обломки двухэтажного деревянного дома, снесенного наполовину, пыльная обочина улицы Блюхера. Сюда не проникает ни звука. И ни звука не может вырваться. Влажный, почти тропический воздух поглощает любой шум. Любой крик.

Ольга ступает все тише; пульсация сердца отдает в уши и горло. Когда Полкан вдруг садится, собранный и настороженный, она уже знает, что должна увидеть.

Сначала кажется, что лиственный ковер под ногами такой мокрый и темный, потому что здесь, в низинке, скапливается вода. Потом появляется запах железа и за ним – еще один, противный, как будто кто-то сходил в этих кустах в туалет. Красный лаковый отблеск на нижних ветках ольхи. Что-то белое, какие-то темно-синие тряпки, стоптанный ботинок, полузарытый в гнилые листья.

– Ой, – тоненько выдавливает Филька. Он дышит часто и мелко, как собака на жаре, его бока ходят ходуном, и одну ужасную секунду Ольга думает, что сейчас он заорет и ломанется прочь, бегом в школу, в директорский кабинет, под бабкину юбку. Но вместо этого он гулко сглатывает и затихает.

Полкан задирает морду, коротко взвывает в белесое небо, обложенное коркой соли, и Ольга вздрагивает всем телом. Мертвая девочка оседает на своем ложе из гнилых листьев, будто становится еще чуть более мертвой. Черноволосая девочка в спортивном костюме, темные глаза подернуты голубоватой пленкой, а на лице – удивление, бесконечное и бесцветное, как море в штиль. Ольга подносит ко рту кулак и до боли кусает костяшки.

– Он должен был перестать… – тонким голосом говорит Филька. – Должен был…

– Уходим отсюда, – говорит Ольга и изумляется тому, что может говорить. – Сматываемся, пока не застукали.

Филька с готовностью отворачивается. Его лицо обвисло куском теста, губы трясутся так, что почти слышны влажные шлепки. Но Янка и не думает бежать. Янка смотрит на мертвую девочку с болезненным вниманием, будто пытается рассмотреть в этом месиве что-то неимоверно важное. Филька хватается за живот и сгибается, сунувшись лицом в свежую листву. Из куста доносятся мерзкие звуки, и Ольга давится. Драгоценные секунды уходят на то, чтобы вернуть контроль. От школы доносятся детский галдеж и окрики учителя. Шаркающие шаги целой толпы людей (взрослых!) приближаются вдоль пустыря. Ольга понимает, что эти заросли – и не заросли вовсе, всего лишь