Варенников и его коллеги пришли в ярость. Они увидели в этом очередное предательство армии со стороны Шеварднадзе и других политиков, к тому же ради политических амбиций Наджибуллы. Стиснув зубы, они отложили вывод войск и начали планировать операцию, которую назвали «Тайфун» (так называлось наступление Германии на Москву в 1941 году). Операция должна была начаться 21 января. Наджибулла призвал население, проживающее вдоль дороги, на время покинуть свои дома. Тяжелую артиллерию и ракеты привели в готовность.

Тем временем Шеварднадзе переслал в Москву еще одно предложение Наджибуллы: тот просил СССР направить бригаду, чтобы снять блокаду Кандагара и охранять автоколонны с оружием, идущие в город. Черняев, услышав об этом, взорвался: «Он что, с ума сошел или не понимает, что Наджиб расставляет ловушку, чтобы мы не уходили, чтоб столкнуть нас с американцами и со всем миром? Или — настолько слабохарактерен, что не в силах противостоять просьбам?» Режим Наджибуллы был обречен, и СССР мог спасти разве что его самого. Горбачев позвонил Шеварднадзе. Черняев слушал. Шеварднадзе начал перекладывать вину на военных. Черняев перебил: «Военные дали техническую разработку под политический план, с которым вы согласились. А план этот идет вразрез со всей нашей политикой, да и простым здравым смыслом, не говоря уже о жертвах, на которые вы обрекаете вновь наших ребят».

— Вы там не были, — разозлился Шеварднадзе, — вы не знаете, сколько мы там натворили за десять лет?!

— Но зачем же еще усугублять преступления?! Какая логика? Наджибуллу все равно не спасем…

— А вот он говорит, что если продержится после нашего ухода один год, он удержится и вообще…

— И вы верите в это? И под это вы готовы бросать в бой ребят и нарушать слово, данное в Женеве?

Двадцать четвертого января состоялось заседание Политбюро. Шеварднадзе упорно повторял, что Советский Союз не вправе проявлять равнодушие к судьбе режима Наджибуллы, что следует оставить в стране от десяти до пятнадцати тысяч советских солдат (в том числе потому, что они будут охранять дороги, по которым выведут войска). Его вновь поддержал Крючков. Однако Горбачев резюмировал не в пользу Шеварднадзе. У СССР были моральные обязательства перед Наджибуллой, и нужно было сделать все, чтобы его режим просуществовал как можно дольше. Но оставалось только двадцать дней, и вывод войск следовало завершить вовремя.

Политбюро приняло решение слишком поздно, и не могло остановить «Тайфун». Язов приказал Варенникову начать операцию днем ранее, 23 января. Она продолжалась два дня. Боевой дух войск к этому моменту упал до низшей точки. Почему, спрашивали солдаты, они должны рисковать жизнью буквально накануне отъезда на родину, где, как они знали, война считалась несправедливой — ничем не лучше американского вторжения во Вьетнам? Один молодой офицер спросил у непосредственного командира: «Зачем нужно это кровопролитие?.. Я, конечно, все понимаю и постараюсь вселить уверенность в офицеров и солдат своего батальона. Но скажу откровенно, если мне прикажут стрелять, я приказ выполню, но себя прокляну».

Истребители-бомбардировщики и стратегические бомбардировщики, базировавшиеся в Советском Союзе, совершили больше тысячи налетов на базы моджахедов. Больше четырехсот ударов было нанесено ракетами и обычной артиллерией. Временами эти бомбардировки напоминали массированные артобстрелы, предшествовавшие крупным наступательным операциям Красной армии во время Второй мировой. После операции штаб 40-й армии доложил, что убито шестьсот мятежников, выжившие деморализованы, что продолжающиеся авиа- и артиллерийские налеты не дают им перегруппироваться и ввести в бой подкрепления. Для беженцев построили палаточный лагерь, где политработники объясняли им, что случившееся — последствие «преступной позиции» Масуда. Советские войска потеряли троих убитыми и пятерых ранеными. Жертвы среди мирного населения подсчитывать и не пытались.

Реакция Масуда была незамедлительной. Он написал Воронцову, что «жестокие и позорные действия» русских ничего не меняют. Десять лет войны должны были бы научить советские власти тому, что афганцев нельзя поставить на колени. Но русские все равно продолжали поддерживать «горстку наймитов, предающих самих себя, для которых нет места в будущей судьбе нашей страны». Масуд надеялся: новые советские лидеры поймут, что нельзя навязывать гибнущий режим мусульманскому народу, и что у них хватит мужества действовать трезво и исходя из собственных убеждений.

Выводы советских военных оказались не менее горькими. Генерал Михаил Соцков, главный военный советник в Кабуле в 1988-1989 годах, писал об операции «Тайфун»: «В этих трех днях и трех ночах, как в зеркале, отразились почти десять лет войны: политический цинизм и военная жестокость, абсолютная беззащитность одних и патологическая нужда в убийствах и разрушениях других».

После операции «Тайфун», 27 января, вывод советских войск возобновился. Гражданские служащие и военные уезжали, начиная с нового года, а их семьи покинули страну еще раньше. Погодные условия были исключительно сложными — снег, туман, обледеневшие дороги, особенно на перевале Саланг. Сошедшие с гор лавины образовали многокилометровые препятствия из снега и камня, для устранения которых требовались масштабные инженерные работы. Но дело было сделано, и длинные колонны бронетехники и грузовиков продолжали двигаться на север по графику, определенному военным руководством и Женевскими соглашениями.

Советские самолеты, базировавшиеся в Баграме, улетели в период с 30 января по 3 февраля. К 4 февраля последние солдаты покинули Кабул. По пути к северу стояли отдельные батальоны: они должны были гарантировать, что переход пройдет без сучка без задоринки. За последние две недели войны советская армия потеряла еще 39 человек. Среди них был Игорь Ляхович из 345-го гвардейского отдельного парашютно-десантного полка, которого застрелил снайпер. Его тело вывезли из Афганистана завернутым в покрывало и привязанным к крыше БМП. Как гласит легенда, Ляхович был последним советским солдатом, убитым на афганской войне.

На генерала Себрова, пришедшего в Афганистан в 1979 году с 103-й дивизией, речи, толпы и цветы не произвели впечатления. Он с горечью подытожил: «Страна, которой мы девять лет оказывали разностороннюю помощь и поддержку, лежала в руинах. Разрушали ее все понемногу… но значительная доля вины, несомненно, ложилась на нас. Нельзя было не видеть и разительную перемену в отношениях населения и воинов афганской армии к советским военнослужащим. Если в начале 80-х годов взаимные симпатии и дружеские чувства проявлялись на каждом шагу, то перед выводом войск все чаще из уст простых афганцев в наш адрес звучали угрозы и оскорбления».

Четырнадцатого февраля 1979 года командующий 40-й армией генерал Громов проснулся в хорошем настроении — как обычно, в половине седьмого. Он находился в Ташкургане, от которого до границы было около часа езды. Когда-то Ташкурган славился древним прекрасным рынком, но в ходе боевых действий тот был уничтожен. На протяжении большей части войны в городе находилась база мотострелкового полка, а с января — последний штаб 40-й армии. Теперь афганцы бродили по ее территории с видом хозяев, оценивая здания, которые вскоре им достанутся. В 10 часов утра небольшая колонна Громова — разведывательный батальон 201-й дивизии — выдвинулась в Хайратон, транзитную базу на афганской стороне реки. Там Громов и его коллеги еще раз остановились, чтобы проверить, не остался ли позади еще кто-либо из солдат 40-й армии. Их застиг панический звонок Язова. Юристы МИДа указали, что согласно Женевским соглашениям советские силы должны были покинуть Афганистан до 15 февраля, то есть вернуться в СССР 14 февраля. Громов ответил, что уже разговаривал с представителями ООН и что они решили закрыть на это глаза. Тогда Язов спросил: «Почему вы выходите последним, а не первым, как положено командиру?» Громов сказал, что, по его мнению, он заслужил это, провоевав в Афганистане более пяти лет. Язов промолчал.