– Ладно, а вот этот парень видел, как Крит перешел от Турции к Греции. Его отец жил при турках.

– А его отец?

– При турках.

Фразы повторяются снова и снова, медленно, – чтобы Джим не сбился со счета, – и размеренно, это похоже на какой-то странный ритуал. Шестнадцать раз!

– Бедные ребята, – бормочет Хэмфри.

– Это почему же?

– Совсем затурканные.

– Ладно, – говорит наконец Джим, – дальше пошли венецианцы.

Теперь реплика Джима меняется:

– А его отец?

– При венецианцах.

И так девять раз, а на десятый Джим добавляет:

– Кстати сказать, мы как раз добрались до конца Итано-са. До конца этого самого города.

Замечание вызывает смех. Потом идут византийцы, они повторяются семь раз, после чего Джим сообщает:

– Арабы, а точнее – сарацины, арабы из Испании. Кровавый период.

Четыре поколения под властью арабов, после чего снова идут византийцы, наступают времена, когда вот эта лежащая сейчас в развалинах церковь действовала, в ней проходили службы, ее дверь открывалась и закрывалась, все глубже и глубже процарапывался полукруг на каменных плитах пола. Пятнадцать раз сидящий с закрытыми глазами Джим повторяет:

– При византийцах.

– А его отец?

– В Итаносе. В независимом городе-государстве. Греческом по природе.

– Пусть будет просто «Итанос». А его отец?

– В Итаносе.

Эта литания повторяется двадцать шесть раз, Сэнди подает свои реплики так же медленно и размеренно. Правду говоря, все это давно вышло за пределы понимания любого из них.

– Дорические греки.

И после нескольких повторений:

– Микенские греки. Время Троянской войны.

– Так, значит, это поколение могло отправиться к Трое?

– Да.

Сэнди чуть передвигается, ему уже не хватает места для черточек, а ответ «микенские греки» повторяется восемь раз, после чего следует:

– Минойские дворцы окончательно разрушены землетрясениями. На глазах у этого поколения.

– Миноец! А его отец?

– Миноец. – И снова идет долгое, медленное, нараспев, повторение, они чувствуют, что нащупали ритм чего-то глубокого, основополагающего. Сорок раз Сэнди спрашивает: «А его отец?», и сорок раз Джим отвечает: «Миноец» – их голоса начинают срываться от усталости.

А потом Джим открывает глаза и недоуменно, словно видит все окружающее впервые, озирается.

– А это поколение – просто горстка людей, приплывших сюда на лодках. До них в этих местах никто не жил. Они были рыбаками, останавливались здесь во время своих походов за рыбой. Море отстояло от этого холма футов на пятьдесят дальше, здесь была широкая прибрежная полоса. Они жили в Закросе, неподалеку от дворца, в одних домах со своими родителями, им становилось там тесно. Вот они и решили – раз мы все равно ходим в те места за рыбой, так возьмем своих жен и детей и переедем туда совсем. Это была группа хороших знакомых, им было вполне достаточно общества друг друга и своих детей, и вся эта долина находилась в полном их распоряжении. На первое время они поставили себе шалаши и тут же взялись вытесывать из мягкого камня плиты. – Джим проводит рукой по ноздреватому минойскому камню и вопросительно смотрит на Сэнди: – Ну так что?

– Значит, мы все-таки можем себе это представить, – негромко говорит Сэнди.

– Вроде да.

Сэнди считает свои отметины:

– Сто тридцать семь поколений.

Уже поздно, но они продолжают сидеть. Поднимается луна. Западный ветер приносит низкие, рваные облака, они наползают на луну, свет ложится на землю неправильными, быстро меняющимися пятнами. Обрушенные стены, разбитые камни. Невероятно долгая история, и вот эта земля снова обезлюдела.

Но не совсем; в глубине острова, там, где проходит шоссе, появляются огоньки фар. Длинные пучки света пронзают ночь, уходят куда-то вверх, а затем опускаются и скользят по погруженной во тьму земле – машина сворачивает на боковую дорогу, к Итаносу. Калифорнийцы замолкают. Машина спускается прямо к берегу, останавливается. Хлопает дверца, несколько человек быстро, весело переговариваются по-гречески. Вспыхивает фонарь, его яркий, резкий свет заливает берег; вышедшие из машины люди начинают что-то делать с лодками.

– Рыбаки! – шепчет Сэнди.

После неспешной подготовки лодки спускаются на воду, затем раздается невообразимый треск допотопных моторов. Лодки выходят из заливчика в открытое море, на носу каждой из них горит фонарь. Еще какое-то время – и вот видны уже только тусклые звездочки, медленно ползущие по зеркальной глади воды.

– Ночная ловля, – говорит Джим. – Осьминоги или кальмары.

Сэнди и Анджела подыскивают среди камней ровное место и устраиваются на ночь. Хэмфри идет в машину. Джим поднимается на вершину холма, отсюда видны и море с огоньками рыбацких лодок, и небо с луной и бегущими по ней облаками, и обрушившиеся стены древнего города. И снова он преисполнен непонятным, не имеющим названия чувством, даже комплексом каких-то чувств.

– Земля, – говорит он, обращаясь к Эгейскому морю. – А ведь эта земля совсем не заброшена. Тут тебе и рыбная ловля, и коз разводят, а на той стороне долины есть и какие-то посевы. И нечего особенно удивляться безлюдью – много ли возьмешь с такой сухой, бесплодной земли? Которую высасывали столько долгих лет.

Он пытается представить себе всю массу человеческого страдания, вместившуюся в эти сто тридцать семь поколений, все бессчетные разочарования, болезни, смерти. Сто тридцать семь обратившихся в прах поколений. И наоборот, все их радости: сколько же в этом крохотном городе-государстве было праздников, вечеринок, свадеб, сколько здесь любили? Сколько раз кто-нибудь сидел на этом самом холме, в такую же лунную ночь, и смотрел на бегущие по небу облака, и думал о мире? От одной такой мысли мурашки бегут по коже. Этот холм – прибежище легиона призраков.

Он пытается представить, как кто-либо сидит на вершине Седельной горы и смотрит на пустынную равнину ОкО. Невозможно. Невообразимо.

Почему судьба этих двух засушливых побережий оказалась столь различной? Они словно и не принадлежат к одной и той же истории – столь велика разделяющая их пропасть. Никакое усилие ума не способно найти между ними связь. Может быть, они – нечто вроде разных планет? Странно, странно и непонятно. По-видимому, там, дома, в Калифорнии, что-то пошло не в ту сторону.

Джим так и сидит на холме всю ночь; в какой-то момент он засыпает, просыпается от тарахтения приближающихся к берегу лодок, засыпает снова. Ему снятся козы и лежащий в руинах город, и отец, и лакричные леденцы, и яркий фонарь, и застланная облаками луна.

Закат был оранжевым, а рассвет оказался розовым; Джим открывает глаза и видит над собой тонкое, прозрачное сплетение облаков. Розовое на синем. Анджела уже проснулась, она купается в бухточке, плывет медленно, неторопливо. А затем встает и выходит на берег – гибкая, сверкающая капельками влаги. Юность мира.