Она указала на восток, и толпа побежала вниз по склону, словно крысы, спасающиеся от огня.

На третий день пути к морю Луиса стошнило и камень вышел. Они найдут одну из величайших рек мира — Эск или Хамбер, а может, одну из безымянных речек, расположенных выше или ниже этих двух, — там должен быть порт. А в порту — корабль, и корабль отвезет их на остров.

— Как мы будем плыть? — спросил Гилфа.

— У тебя ведь есть руны?

— Да, но они плохо действуют, они все перевернуты и перемешаны во мне.

— Потому что ты мужчина, — сказал Луис, еле ворочая языком. Язык натыкался на зубы, которые казались ему мечами. — Они подействуют. Ты сможешь ими воспользоваться.

— Почему?

— Они хотят освободиться от тебя. Они приведут тебя туда, откуда смогут сбежать. Ты же пришел к трясине, значит, придешь и на остров.

— Я умру? — спросил Гилфа.

— В планах богов это не имеет большого значения.

Волк держал камень в когтях и изучал его.

— Но это имеет большое значение в моих планах! — воскликнул Гилфа.

— Я был бы рад остаться незаметным для норн. Нить судьбы запутывается, получается узел, его разрывают, и — все. Ты еще будешь благодарен за смерть, — сказал Луис.

— Но, будучи мертвым, я уже никого не смогу поблагодарить, верно? — спросил Гилфа.

— Умри хорошо. Надейся на вечную жизнь на холмах Всеобщего отца.

— Ты был такой веселой компанией, — заметил Гилфа. — Уверен, компания мертвецов покажется ужасом в сравнении с этим праздником.

Они расположились лагерем на склоне холма. Тола и Гилфа сидели, прижавшись к волку, чтобы согреться.

— Может, рискнем и разведем костер? — спросила Тола.

— Мы можем рисковать сколько душе угодно, — ответил Гилфа. — У нас с собой смерть. Хотел бы я посмотреть на встретившего нас норманна.

— Тогда мне придется бросить камень, — сказал Луис. — Моя ярость слабеет, когда камень со мной. Человеческие мысли берут верх.

— Какие мысли?

— Я думаю о том, что у моих врагов есть дом, поля, очаг. Я думаю о людях, которые ждут их дома.

— А когда у тебя нет камня?

Луис понурился.

— Тогда я ощущаю себя тенью среди деревьев. Я становлюсь эхом, заглушенным шумом воды. Я — коричневый лист на ветру, и имя этого ветра — голод.

— Тогда тебе лучше крепко держаться за этот камень, — сказал Гилфа, чуть отодвинувшись от волка.

Тола взяла огромные когтистые лапы волка в свои руки.

— С этим камнем ты можешь вечно быть человеком.

Волк уставился на нее огромными зелеными глазами.

— Человек и вечность — это разные вещи. Вечная жизнь не для человека. Внутри человек умирает, хотя снаружи еще продолжает жить. Я любил тебя на холме, усыпанном цветами, — или кто-то, кто внутри меня, или что-то, что вошло в меня тогда, в источнике. Я любил тебя, когда вел в подземные пещеры, сажая, как семечко, которое проросло смертью.

Я любил тебя в лесной хижине… И больше всего я любил тебя у доков Константинополя, когда солнечные блики играли на воде и, как сейчас, твои руки были в моих. Но ты умерла и пропала, а я остался, все еще желая тебя. Я не могу повторять это вечно.

— Я обещана Хэлсу, — сказала Тола. — Ты не смог бы получить меня, даже если бы я сама этого хотела.

— Это и есть проклятие вечной жизни, — сказал Луис. — Я тот же человек. Ты возродилась опять, история повествуется заново, но тебе ее рассказывают по-другому. Однажды ты была обещана мне, однажды я был обещан Богу, однажды мы были женаты. А сейчас… — Он высвободил свои руки из ее рук и добавил: — Разлучены.

Они больше не разговаривали.

Ночами, если они находили долину или низину, достаточно глубокую, чтобы спрятаться, то разводили костер, если же нет — продолжали идти.

Луис спал урывками, цепляясь за камень, как человек, попавший в ревущий поток, хватается за ветку. Сейчас он был больше волком, с огромными зубами, с длинными сильными руками и острыми, как ножи, когтями. Запах крови соблазнял его уже меньше, и ему это нравилось, поскольку он мог сдерживать свой гнев. Однако внутри таилось опасное возмущение — почему он должен носить этот камень? Почему, будучи богом на земле, ему приходится умерять свои аппетиты, выбирать тусклые, а не яркие чувства, слабость, а не силу?

Потому. Потому. В сводах его души звучали отголоски того, что было и чего никогда не будет. Леди Беатрис, которая много жизней назад, находясь с ним в маленькой келье, держала его руку в своей. Ребенок, которого он покинул ради его собственной безопасности, возвращенный ко двору матери и отданный тетушкам. Он боялся за него, боялся себя и того, что он мог с ним сделать; он боялся богов. Он не мог растить его под их взглядами. Но он все-таки упал в трясину человеческой привязанности, со всей ее гнилью и тленом, и лица его друзей и любимых надвигались на него, как утопленники из черной воды памяти.

Если бы он мог оставаться только волком и жить вечно, он бы не захотел такой жизни. Подобное вырождение было для него немыслимо, и пока у него есть хоть что-то, охраняющее его человеческую душу от волчьей, он будет бороться за это. Его предки называли таких существ «живодерами». Но, несмотря на то, что Луис убил многих, он не был и не хотел быть убийцей по собственной воле. Только одно, последнее убийство. Самого себя.

Он не хотел надевать камень, только чтобы слышать на холмах голоса своих братьев, чуять запах костра в дуновении ветра, ощущать на языке привкус человеческой плоти.

Он не рассчитывал быстро потерять свой облик волка. Скоро они окажутся на берегу и он будет в этом чудовищном обличье, наводящем ужас на всех людей. Он не знал, как долго будет происходить обратная трансформация. Он чувствовал себя так, словно летом внезапно заснул в лодке, а когда проснулся, то обрадовался, что все еще плывет, и пообещал себе не спать, но тут же снова задремал. Он был пассажиром на корабле волка, который, перекрикивая рев шторма, дает указания рулевому.

Он очень хотел убить девушку, но и хотел остановиться, остаться человеком, просить ее отправиться с ним на восток, к солнцу и провести свою жизнь с ней на ферме в горах.

Нет. Нет. Ни то, ни другое. Отпусти ее. Освободи от себя.

Первый мертвец обнаружил их на второй день пути, когда они отдыхали на берегу реки. Луис не узнал бы о приближении врагов, если бы Гилфа не разбудил его. Камень притуплял его чувства, успокаивал шаг за шагом.

— Просыпайся! Там что-то движется.

Парень не мог спать от страха. Когда-то, будучи человеком, Луис назвал бы это подпрыгивание от каждого шороха трусливостью. Сейчас, уже долго существуя с волком внутри, он смотрел на это как на осторожность птицы — разумную, оберегающую жизнь. Гилфа и подпрыгивал, как птица, размахивая мечом и поражая невидимых врагов.