Запись оборвалась. Старая кассета VHS с жалобным щелчком выскочила из обшарпанного магнитофона – как будто черный прямоугольный язык блудливо высунулся из черной прямоугольной пасти.

Ну и дурак я был, грустно подумал Никитин. Надо было короче говорить. И злее. И больше шутить.

– А ты был не дурак, Иван, – задумчиво сказал Кактус. – Неплохо заряжал. От души. Я даже позавидовал.

– Я эту пленку смотрю, когда мне хреново, – мрачно сказал Никитин и заворочался в кресле. – Это мое лучшее выступление. Пролетарии – особенный электоральный сегмент. Им чем проще и злее – тем понятнее. Главное – убедить их в том, что ты свой. Весь в мозолях и все такое. В тот раз заводчане почти все проголосовали за меня.

– А про Крутова и Макарова – сам придумал?

– Нет, конечно. Я спортсмен, я придумывать не умею. Выписали двух умников из Москвы – те за гонорар в твердой валюте все речи сочинили и подробный план предвыборных мероприятий. В детский дом – мячики футбольные, в школы – компьютеры, пенсионерам – колбасу и один день бесплатного проезда в общественном транспорте… Заплатили газетчикам… Я, кстати, был против. Меня бы и так выбрали. Без этих козлячьих ужимок. Город не забыл, как я в воротах стоял… Давай наливай.

– А делать такое геройское лицо тебя тоже умники из Москвы научили?

Никитин размял шею и плечи – хрустнули позвонки – и самодовольно зажмурил один глаз.

– Это совсем просто. Перед выходом к микрофону за кулисами съедаешь хороший кусок лимона. Горечь страшная. Скулы сводит. Щеки каменеют. А глаза, наоборот, слезятся. И – выбегаешь к избирателям с такой драмой на физиономии, как будто мировая несправедливость тебе спать не дает… То есть ты понял, да? Как бы ты отягощен мучительными раздумьями о судьбах родного региона. Как бы перегружен заботами… Чего так мало налил?

– Хочешь больше? Пожалуйста.

– Только сделай три соломинки.

– Хоть пять. Если тебе обидно, я тоже могу – через соломинку. За компанию… Твое здоровье, Иван…

– Пошел ты…

– Вообще, – сказал Кактус, – как публичный политик ты был очень убедителен. Ты бы здесь, в Москве, далеко пошел. Зря они тебя оттолкнули. Их беда в том, что они не ценят людей. Это ненормально. Власть, конечно, не должна любить людей. Но ценить – обязана. Под такую телегу – про Крутова с Макаровым – можно всю страну объединить. А они тебя – головой в дерьмо…

– У меня пальцы чешутся.

– Это хорошо, – равнодушно кивнул Кактус. – Это значит – процесс идет. Скоро отчаливать отсюда будем, господин депутат. Засиделись мы тут. Этот подозрительный пристав тоже не просто так сюда сунулся. Нас пытаются вычислить. Сун-Цзы сказал: «Когда оружие притупится и обломаются острия, когда силы и деньги кончатся – тогда твои враги поднимутся на тебя, и пусть тогда у тебя будут умные слуги»…

– Достал ты уже со своим Сун-Цзы, понял? Лучше камин растопи!

Кирилл Кораблик отреагировал слабой улыбкой. С легким презрением отмахнулся. Мол, говори, что хочешь. Деловито прошагал в туалет, шумно справил нужду, пустил воду. От резкого приступа отвращения Никитин крупно задрожал. Последние два дня его товарищ – да уже и подельник – пил и нюхал непрерывно. Его поведение менялось. Он перестал называть Никитина «шеф». То, что раньше подразумевалось, но замалчивалось обоими, теперь само собой проявилось с жестокой очевидностью: судьба Ивана Никитина полностью зависела от его бывшего подчиненного, узкоплечего заморыша с тяжелым взглядом бесцветных глаз, наркомана, мастера резать по живому.

– Не хочу тебя расстраивать, Иван, – сказал заморыш, бесстыдно зевнув, – но уходить нам придется на автобусе. Есть такое предприятие для небогатых граждан, называется «Туры в Европу за авто». Собирается кодла неудачников, платят по двести евро с носа и сутки едут в автобусе. Ты ведь потерпишь сутки в автобусе?

Никитин честно подумал и спросил:

– А другие варианты есть?

– Самое безопасное – через Китай, но за две недели в поезде мы с тобой с ума сойдем… Я точно сойду. Мне каждую ночь снится, как я в бассейне плаваю. Или в море. Я без воды не могу, ты же знаешь…

– Нам тюрьма светит, а ты про бассейн.

Кактус беззаботно засмеялся и даже хрюкнул от очевидного избытка кокаинового благодушия.

– Не надо так трагично, уважаемый депутат. Наша задача – пребывать в равновесии. Иначе удача отвернется от нас. Все нормально будет. Пойдем, я тебе памперс поменяю.

Стоило выехать из города, нагретого дыханием пятнадцати миллионов человек, и выхлопными газами шести миллионов автомобилей, и промышленными выбросами тысяч заводских труб, как температура упала почти на пять градусов. К тому же тесно застроенный мегаполис защищал своих обитателей от ветра; здесь же, в нескольких километрах от окраины, в чистом поле, свистело и завывало так, что капитан шепотом выругался.

Минус десять, минус тридцать – нам, ментам, без разницы.

Он вышел из машины и плотнее завернулся в куртку. «На рыбьем меху», как говорил покойный отец, царствие ему небесное.

Плотный, по-зимнему студеный ветер пролез, однако, за ворот и в рукава, обжег поясницу. Под подошвами хрустел ледок. Небо смотрелось свинцовой плитой, падающей и все никак не умеющей упасть на головы обитателей этой части суши; казалось, вытяни руку вверх – и сможешь поскрести ногтями по серо-сизому, плотному, угрожающе нависающему.

В чернильном пригородном мраке мерцали огни отдаленных избух.

Хорошая погода для дела, подумал капитан с хищным удовольствием. И час тоже подходящий. Еще лучше – поехать попозже, ночью. В три, в четыре. Когда зевают и дремлют самые бдительные часовые. Гитлер, не дурак, напал на СССР именно в четыре утра.

Ладно, решил Свинец, я вам не Гитлер, мне хватит и позднего вечера. Пока здесь все сделаю, пока доберусь до цели, пока все налажу – пробьет полночь. Нормально, устраивает.

Он ударил ногой в ржавое железо входных ворот. В окошке сбоку немедля обнаружилась испитая настороженная морда.

– Открывай, – велел капитан. – Уголовный розыск. – И значительно приосанился, зная, что за его спиной маячит черная, словно демон, огромная лакированная таратайка, заливающая окрестное пространство фиолетовым светом ультрасовременных фар.

Косая морда исчезла. Разъялись засовы. Свинец вошел. Поморщился от запахов и звуков.

Сотня, не меньше, собак тяжело пробрехивалась в ртутном полумраке. Тоскливый вой и визг улетали вверх и в стороны. Доносилась деловитая изощренная ругань работников заведения. По ветру, видные в желтом свете фонарей, летели крупные клочья шерсти.

Впустивший капитана – кривоногий, с губы свисала сигарета – подтопал сбоку. Пренебрежительно сплюнул.

– Говори, начальник.

– Мне нужен Васюта.