– Ложь. – Тяжело говорить, когда в голове осколки мигрени. И надо бы продержаться еще немного. – Ты – любишь. Я – нет. Разный уровень потерь.

– То есть тебе на нее плевать?

– Нет.

Родион тянет время. Времени нет.

– Отпусти! – Далматов повторил требование. И Родион подчинился.

– Хорошо, – он оттолкнул Саломею. – Что дальше?

– Лисенок, ты как?

– Нормально.

Ничего нормального нет. Она бледна. И даже глаза посветлели. Ей страшно и больно, и Далматову плохо оттого, что ей страшно и больно. Сам-то он привык, но Саломея – другое дело.

– У Вики в кармане пистолет. Возьми, пожалуйста.

Страшно было не за себя.

Саломея двигалась, как во сне. И во сне обыскивала Викушу.

Плотные джинсы с комьями грязи. Лаковая, гладкая поверхность куртки. Волосы темные, намотанные на кулак. Шея выгнута. Вика часто сглатывает, и горло ее дергается. Веки сомкнуты плотно. Она боится. Не смерти – огня, который почти касается щеки. Еще немного, и дотянется до раскаленной кожи.

Илья только угрожает. Ему приходится. Выбора нет.

Пистолет лежал в кармане. Тяжелый. Холодный.

– Проверь, заряжен ли.

Саломея проверила. Она старалась не смотреть на Далматова, но знала, что теперь видела больше, чем он хотел бы показать.

– Умница. Теперь следи за нашим другом. Дернется – стреляй.

Родион лишь хмыкнул. Он не верит, что Саломея способна выстрелить. И наверное, прав… поэтому целится она в плечо. Если придется стрелять, то не до смерти.

– Вику отпусти, – просит Саломея.

Викушу сотрясает дрожь, и Вика кусает сухие губы, пытаясь эту дрожь унять. А Далматов не спешит отпускать. И Саломея знает почему.

– Илья, – она берет его за руку – под пальцами широкая полоса обожженной кожи, но Далматов не ощущает прикосновения. – Пожалуйста. Не надо.

Не слышит.

– Ты не только ее убьешь. Себя тоже.

Молчит.

– И меня тоже. Отпусти.

Ей удается отодвинуть факел от Викиного лица. Пламя клонится, шипит. А Вика замолкает. В наступившей тишине слышно ее частое дыхание.

– Нельзя отпускать чудовищ! – Илья не без сожаления опускает факел и убирает руку от Викиных волос. Та падает на четвереньки.

Родион делает шаг, но останавливается.

– Иди ко мне, милая.

– Она тебя любила! – Вика поднимает голову. – Я ей говорила, что ты – не подходишь. А она… она не слушала. Она сказала, что Родион разбил ей сердце. Но она меня простила. Я ведь не виновата, что он выбрал меня. Она была такой красивой, а он выбрал меня…

– Я ее заберу, хорошо? – Родион поднял руки, показывая, что безоружен.

– Она так плакала на свадьбе… так плакала… никто не видел. Только я.

– Ты ни в чем не виновата, милая.

Родион сделал шаг, и Саломея отступила.

– Я не виновата, – повторила Викуша, подымаясь на колени. – Конечно, как я могу быть виновата? Это же ты выбрал… меня выбрал. Я тебя любила. А она – его.

Викуша указала на Далматова.

– Она была просто избалованной девицей, которая только и умела, что хотеть. – Родион подходил медленно, и руки по-прежнему держал поднятыми. Саломея отступала, пока не оказалось, что отступать некуда – стена. – Люди – не игрушки, милая. Нельзя заставить полюбить силой.

– Он ей обещал! – Викуша протянула руки, и Родион очень нежно коснулся темных ее ладоней. – Он обещал!

– Нет, – сказал Далматов. Он стоял у стены, опираясь на стену.

– Тебе плохо? – шепотом спросила Саломея.

– Выдержу.

Плохо. И выглядит жутко. Сама она наверняка не краше.

– Он дал понять… ухаживал… Тася решила…

– Тише, милая, – Родион помог Викуше подняться и обнял. – Она всегда все за всех решала.

– Он ее ударил.

– Мне и самому хотелось.

– Нельзя бить женщин!

– Нельзя.

– Сначала ты меня…

– Прости.

– Я простила. Я все понимаю. Тебе было больно. А он – просто ударил! И я сказала, чтобы он убирался… а Таська… Таська… – Викуша уткнулась в плечо мужа. – Сказала… я виновата… нарочно… и опять… хочу лишить ее счастья. Лезу, куда не просят… Бьет – значит, любит. Бьет – значит, любит!

Вика выкрикнула это, и голос, отраженный стенами, ударил по ушам. Саломея едва не выронила пистолет.

– Мама всегда так говорила… мне говорила… бьет – значит, любит. Не правда! Сама сбежала. А он за нами. И я подумала, что навсегда… испугалась… потом он умер.

– Чудовище родило чудовище, – произнес Далматов вполголоса и выронил факел. Тот покатился, пламя фыркнуло и погасло. – Дай!

Саломея отдала пистолет. Все равно она не выстрелит в человека.

– Мама сказала, что я виновата! Он же бьет! И любит! А теперь нету… она ушла. Бросила. А он остался. Мертвый лучше живого.

– Илья, пойдем отсюда. Можешь?

Далматов кивнул.

– И Таська… Он бы ее бил. Или совсем ушел бы? Что тогда? И это все… Таська бы не успокоилась. Никто не успокоился бы… что мне оставалось?

– Убить всех, – сказал Далматов громко. – А потом устроить свадьбу и оставить счастливых новобрачных в уединенной пещере на ближайшие лет двадцать-тридцать. Так?

Слов не хватает, чтобы объяснить.

Они думают, что Викуша сошла с ума. А она просто поняла, как правильно все сделать. И разве плохо быть мертвым? Мертвым не болит – так повторяла старуха, втирая мазь в спину.

Только как рассказать?

– Отпусти… – Вика шепчет, зная, что не отпустят.

Больше никогда-никогда. Это страшно… силой… нельзя силой… заставлять.

– Тебе помогут, милая…

Родион сцепил руки за Викиной спиной. Не вывернуться.

Он найдет для нее дом и в доме закроет, как закрыли Калму, ту, которая настоящая смерть. Ей было обидно и тесно. А Викуша не станет обижаться. Она обнимет Родиона. И голову положит на плечо. Когда-то они так часами сидели. Молча. Зачем разговаривать, когда и так все понятно?

А в кармане – нож. Складной. Швейцарский. Его Викуша подарила. Родион бережет ее подарки.

Не надо было ему возвращаться…

Пальцы дотянулись до теплой рукояти. Ловись, рыбка… серебряная рыбка лезвия. Открывается со щелчком. И клинок пробивает слои ткани.

Родион меняется в лице.

Отталкивает ее. Нож остается в ране.