Они сделали этот глоток-другой в ожидании посадки на «Суллу», а потом Габлер оставил Арьена наедине со стаканом и встал в очередь на сдачу оружия. Собственно, парализатор ему теперь был не нужен, но не выбрасывать же недавнюю покупку… Хотя он искренне желал, чтобы она ему больше не пригодилась.

Народу в зале даже на глазок было гораздо меньше, чем мог вместить космический левиафан. С будущего года, как узнали Крис и Арьен из сообщения на табло, прямые рейсы из системы Солнца в систему Квирина вообще прекращались. Чтобы попасть на Шамбалу, нужно будет лететь через Единорог. Маршрут Земля ‒ Шамбала, как пояснил Арьен, уже давно считался убыточным. Не очень привлекательной планетой была Шамбала.

После уговоров Арьена Габлеру пришлось принять еще пару стаканчиков. На этот раз пили они что-то не такое крепкое, а потом вместе с другими пассажирами вошли в чрево галеры.

Каюты у них были на разных ярусах, но Рютте заявил, что прощается ненадолго ‒ вот только примет душ и тут же придет. И слово свое сдержал. Пришел через час с небольшим, и не один, а с двумя бутылками очередной алькогольной жидкости. И, к немалому удивлению Габлера, с гитарой. Оказывается, пассажирам «Суллы» предоставлялась и такая услуга.

‒ Две недели гитару в руках не держал, ‒ сказал рыжий, обрушившись в кресло. ‒ А так иногда попеть хочется под это дело. ‒ Арьен кивнул на бутылки. ‒ У нас полвигии, эт-самое, бренчать умеет, даже конкурсы проводим, «Серебряные струны», вот как называются. Краснозадый ‒ планета специфическая, развлечений особых нет. Но уж лучше там торчать, чем на Земле. Земля место гнилое, я просто шкурой своей прочувствовал… Я туда больше ни ногой!

Габлер заказал в каюту закуску, и они, не дожидаясь серва, выпили. Потом еще по одной. У Криса по-прежнему было легко на душе ‒ в истории с цацкой Императора оставалось поставить последнюю точку, и с этим, несомненно, не будет проблем.

Рютте пустился в рассуждения о том, как хреново служить на Марсе, как там холодно, и ходить приходится в кислородных масках, и песчаные бури покоя не дают.

‒ И вообще, Стафл ‒ не самое лучшее в этой жизни, ‒ подытожил он, осушил стакан и сгреб с тарелки сразу два бутерброда.

‒ А зачем тогда пошел? ‒ Крис плотно угнездился в кресле, в голове колыхался тихий приятный шум, будто вдали плескались морские волны.

‒ Так уж получилось, эт-самое, ‒ помрачнел Рютте. ‒ Я ведь колледж окончил, был систем-техом в солидной конторе… Соображалка соображала что надо… А все она…

‒ Девушка, ‒ утвердительно сказал Габлер.

Арьен Рютте вздохнул:

‒ Она самая. Даша ‒ радость наша… Дала от ворот поворот… Даже не так… Ну, в общем, эт-самое…

‒ И ты решил: пропади оно все пропадом, свет тебе не мил стал… И подался ты в эфесы.

‒ Ну… где-то так… А! ‒ Рютте махнул рукой и потянулся за гитарой, которую до того прислонил к столику.

Некоторое время он меланхолично перебирал струны, монотонно покачивая рыжей головой, а потом запел хрипловатым, но вполне приятным голосом.

Песня была грустной, незнакомой Крису, и он сидел, полуприкрыв глаза, и слушал. Его слегка клонило в сон ‒ давала знать о себе бессонная ночь и выпитое, но отоспаться можно было и потом.

Жизнь пройду от края и до края

И, вступая в царство мертвецов,

Прошепчу, бесследно догорая:

«Где рука, что тронет мне лицо?»

Жизнь прошла, глухая и слепая,

Дни и годы ‒ словно в долгом сне.

И шепну, бессильно угасая:

«Где рука, что тронет губы мне?»

Ослабев и бросив взгляд прощальный,

В полумраке свой заметив гроб,

Прошепчу, устало и печально:

«Где рука, что ляжет мне на лоб?»

И, навеки тихо погружаясь

В черноту забвения реки,

Я шепну, от боли содрогаясь:

«Нет, и не было такой руки…»

Арьен умолк и налил себе еще, но пить не стал. Пригорюнился над гитарой, словно и впрямь только что увидел собственный гроб. Хотя гробы нынче были не очень в моде: кремация и горстка пепла ‒ вот и все…

‒ Мда-а… ‒ протянул Габлер, сразу вспомнив Атоса. ‒ Грустноватая какая-то песенка. Может, чего повеселее найдется?

Рютте поднял к нему унылое лицо, подергал струну. Сказал задумчиво, собрав лоб в складки:

‒ Повеселее, говоришь?.. Можно, эт-самое, и повеселее. Это у нас один сочиняет, Лекс…

Он откашлялся и снова запел. Мотив был другой, но почти такой же заунывный.

В холодах зимы умираем мы,

Забываемся.

Но приходит май, плещет через край —

Возрождаемся.

Зимний лед круша, расцветет душа —

И опять живем.

После долгих снов бьют фонтаны слов —

И опять поем.

Песни вдаль летят, в синеве парят,

Кружат хоровод.

А потом опять будем засыпать —

Так из года в год.

Но в какой-то час, роковой для нас,

После злой зимы,

Хоть придет весна ‒ никогда от сна

Не проснемся мы.

Прошуршит в ночи ветер вечности

И подхватит нас.

Навсегда ‒ зима. И пусть кружит май —

Не откроем глаз.

Да, увы, умрем, больше не споем,

Не откроем глаз…

Теперь Крису вспомнился Граната. Его стихи в кафетерии на космическом вокзале Единорога. Вот ведь, кажется, такие все веселые парни. «Вперед, эфесы!» «Нали-вай! Выпи-вай!» А у каждого есть что-то, какие-то свои темные пятна…

«А у меня? ‒ задал себе вопрос Габлер. ‒ Какие у меня?»

Копаться в душе не хотелось, да и ничего такого вроде не было. Во всяком случае, пока.

‒ Действительно, эта гораздо веселее, ‒ сказал он. ‒ Прямо в пляс пуститься хочется. Видать, на Марсе и в самом деле служба не сахар.

‒ Да не, нормально, ‒ вдруг встрепенулся Арьен и положил гитару на пол. ‒ Это так, накатило что-то… Градусы играют и недосып. Хотя… ‒ Он подался к Крису, отодвинув стакан. ‒ Иногда торчишь на крейсаке и думаешь: а на кой черт это патрулирование? Что оно дает? Практически все сектора и так просматриваются, с постоянки, это во-первых…

‒ А чтоб на месте не засиживаться, ‒ перебил Арьена Габлер. ‒ Для разминки…

Рютте протестующе выставил ладонь:

‒ Нет, ты погоди! Согласен, лучше перебдеть, чем недобдеть. Раннее обнаружение, эт-самое, упреждающий удар и прочее, как учили. Дело-то в другом, братан! От кого оборону держим? Что, кто-то на Конфайн лезет? Было хоть раз такое?