Свенельд, сняв шапку, пригладил клок волос на бритой голове, мельком глянул на Ратшу и сказал:

— Нового ничего, лишь старое, да и то о торге весеннем да о земле, что истощается и перелагать бы надо, да лес разросся и сёл вокруг прибавилось — те тоже подъедают. Я вот что подумал, помнишь давеча говорили, что купцов наших привлечь?

— Ну? — нахмурился Святослав.

— Торг плохой здесь ныне, может, ранее, летов сто назад, пока народ по земле не размотало и городов помене было, тут и хорошо разворачивалось, а сейчас влеки—не влеки купцов, с каждым годом будет хуже. А может, и нет. Только ведь Гордей теперь не в силе. Многое упустил, пока в ромеях сидел. Как насильно купцов поведёшь?

— Предлагаешь что? — резко ответил вопросом на вопрос князь.

— Не переводить торг из Переяславца в Доростол, — выдохнул Свенельд.

Князь поднялся со скамьи, та, отодвигаясь, проскрипела по полу. Подошёл к окну, поскрёб ногтем слюду. Прав был Свенельд. Не быть Доростолу славянской Ладогой, так же, как права была Ольга, переехав из Вышгорода в Киев.

— Народ скликать на городовое дело, укреплять Переяславец, — обернувшись, сказал Святослав.

— С годами укрепим, — полусогласился Свенельд.

— Нет у нас тех годов!

Князь снова сел на скамью, забросив локоть на спинку.

— Калокир передаёт, что нестроения в Царьграде. Базилевсом недовольны. Цены на хлеб растут, а властители воруют и в роскоши купаются. Придёт новый император и нас воевать начнёт. Теперь Болгарию легче по единке взять.

— Война не страшна, пока у местных в чести. А коль кормильцев от сохи отрывать на градостроительство, так это нам же к худу, — заметил Ратша, обычно редко соглашавшийся со Свенельдом.

— А они что, думали — мы в меду их купать будем? Не убив зверя — шкуры не снять. Брать людей будем сейчас, а затем после посевной. Оставлять только тех, у кого один в семье кормилец. Иного выхода нет, столица нам нужна на Дунае. А то, что земли нет, то у церковников отберём. Они каркают на нас на каждом углу, что язычники-де пришли, а мы к ним всё с пряником. У нас волхвы земли не держат, поставили храм, и всё. Мать моя Сварожий храм разрушила и терем возвела, так ей это простили! Никифор-та вон своих попов стрижёт, а сам христианин.

Свенельд молчал, уставившись в пол и поглаживая бороду. Волк, уперев руки в колени, смотрел на Святослава.

— Круто заворачиваем, княже, — сказал он. — Ведь ещё и мытников ставим на Дунае, чтобы три шкуры драли с тех, кто на Преслав идёт.

— Посмотрим, — ответил Святослав, — у отца моего было время, чтобы страну создать, а у меня его нет.

В перерывах между службой в дружинной избе резались в зернь, играли в тавлеи или слонялись по городу. Колот, у которого в Переяславце, впрочем, как и у других, не было знакомых, начал хаживать к кузнецу Алену просто так, когда надоедал дух и гомон молодечной. Сначала ходил к Милке, невольно встречаясь и разговаривая с кузнецом, потом Милка со своими бабскими разговорами начинала надоедать, и Колот стал ловить себя на том, что не хватает общения с рассудительным Аленом. Так, постепенно, они сдружились, и Колот, дабы не обижать кузнеца, переживающего за сестру, начал сторониться Милки, тем паче пороги кузнецкого дома обивал ухажёр, давно на неё положивший глаз. Как-то раз Колот зашёл к кузнецу и на пороге столкнулся с Милкой.

— А нет Алена дома. К нему же пришёл?

Смотрела с укоризной, говорила, будто метала ножи, но Колот, пожав плечами, развернулся, чтобы уйти. Милка вдруг бросилась к нему, прильнула к груди, схватив за отвороты кожуха:

— Что глаз не кажешь? Не люба стала?

— Жених, вон, у тебя, — не зная, что сказать, произнёс Колот.

— Нужен он мне больно! Горшечник! Ты — воин, за тобою — хоть в пламень. Увези к себе на Русь!

Губы Колота невольно тронула усмешка:

— Веры же ты другой. Да и жена у меня дома. Наложницей идти — не по чести тебе и не прокормить мне такую ораву.

Милка толкнула Колота в грудь:

— Холодный ты, и сердце у тебя из камня, — и уходя бросила — Кобель!

Днём позже, когда Колот всё же застал кузнеца, тот пряча лицо, всё же начал трудный для него разговор:

— Знаешь, Колот, хоть и сдружились мы с тобой, но я прошу тебя: оставь Милку в покое. Ты сегодня здесь, а завтра домой уедешь. Найди себе другую зазнобу, вон их сколько!

Действительно, несмотря на то, что князь призывал на следующий год везти сюда семьи, Колот не чувствовал, что здесь он останется, всё казалось временным, надо только выждать. Впрочем, Лапа здесь прижился. Особых хлопот не было — неси службу да гуляй в свободное время, сыт, одет и обут. Не долили мысли, как обычно, о грядущей весенней страде и вообще каждый наступающий день был по-своему светел и нескучен.

Всё же разговор с кузнецом оставил небольшой осадок, и Колот решил пока у него не появляться. Близил Корочун и в преддверии праздника намело снега, а мороз наделал на крышах сосулек. Турин выстрогал себе лыжи и целыми днями пропадал в полях, катаясь, объяснив:

— Соскучился по зиме-то. У нас в Ладоге в это время мороз шкуру рвёт, а здесь то, что выпало — скоро стает...

Колот проводил тягучие вечера за тавлеями, твёрдо решив обыграть Звенца, равных которому мало было. Приходили вести из других градков и слобод, где стояли русские дружины. Так нежданно нагрянул Чава, старый знакомец по Хазарии, сопровождавший своего воеводу к Святославу. Друзья помянули былое, опрокинув по чаше пива, поделились новостями. Оказалось, что кметь по имени Зубило, которого Колот тоже хорошо знал по давнишнему походу, убил Бабуру Кабаниху. Всё произошло из-за болгарской Зубилиной зазнобы. Бабура положила глаз то ли на самого Зубилу, то ли на болгаринку — разное говорили, но правда в том, что из-за ревности Кабаниха надругалась над жёнкой.

— Зубило прознал про это и, не стряпая, помчался к Бабуре, — рассказывал Чава. — Бабская дружина стояла в поприще по Дунаю от нашего града, поэтому мы не поспели за ним, когда узнали, что он рванулся туда. Зубило приехал в село и сразу вызвал Кабаниху на судное поле.

По правилам поединка муж должен биться с жёнкой, стоя по пояс в яме, но Бабура с презрением отказалась от этого. Хоть Зубило был ражим мужиком, за плечами которого не одна смертельная драка, он с трудом одолел Кабаниху. Когда Чава с кметями приехали, то Зубила уже простыл след — он не стал дожидаться княжеского суда, ибо без князя нельзя воину вызвать другого воина на поле.

— С той поры о нём ничего не слышно, — закончил Чава.

Колоту было ничуть не жаль Кабаниху, а жаль было Зубилу, который, поддавшись вспыльчивому норову, навлёк беду на себя. Эту яркую новость за отсутствием других долго обсуждали в молодечной. Некоторые, кто знал Бабуру, говорили, что сами пошли бы просить князя за Зубилу, явись тот с повинной.